Ва-банк. Анри Шарьер

к площади. Солнце стояло в зените и пекло нестерпимо. Я укрылся под деревом с широкими листьями. В тени стояли два мула, привязанные к дереву. Какой-то старик укладывал на них груз: сито для промывки алмазов и лоток для золотоносного песка, очень похожий на китайскую шляпу. Разглядывая эти новые, необычные для меня вещи, я продолжал размышлять. Перед глазами разворачивалась библейская картина тихой и мирной жизни, с отблесками и отзвуками самой природы, спокойного и патриархального бытия. А что в этот миг творилось в Каракасе, шумной и многолюдной столице, которая так влекла меня? Все, что я слышал о ней, немедленно превратилось в реальные образы. Четырнадцать лет я не видел большого города! Надо ехать, и как можно скорее. Теперь я мог делать все, что захочу.

      Глава третья

      Жожо Ставка

      Черт возьми, да ведь это пели по-французски! Старикан-коротышка. Я прислушался:

      Акулы старые сплылись,

      За труп смердящий принялись.

      Одна сожрала руку, мля!

      Другая – брюхо, тра-ля-ля.

      Под колокольный звон – дон-дон —

      Адьё, мой зэк. Виват закон!

      Я был потрясен. Он исполнял песню медленно, как реквием. И «тра-ля-ля» с веселой иронией, и «виват закон», над которым зубоскалят парижские пригороды, звучали совершенно правдиво. Но чтобы до конца прочувствовать всю иронию, надо было самому побывать на каторге.

      Я смотрел на старика. Ростом он был от горшка два вершка, в чем я позднее убедился, – один метр пятьдесят пять сантиметров. Более живописного каторжника я в жизни не встречал. Белоснежные волосы, седые, косо подрезанные, длинные бакенбарды. Джинсы, толстый широкий кожаный ремень. На правом боку у него висели длинные ножны, а из них торчала изогнутая рукоятка, как раз на уровне паха. Я подошел поближе. Старик был без шляпы (она лежала на земле), и я отчетливо увидел темно-красные пятна на его широком лбу. Они ярко проступали на задубелой и загорелой коже старого пирата. Брови у него были длинные и кустистые: чтобы привести их в порядок, определенно требовалась расческа. Под ними – стальные серо-зеленые глаза. Они, словно буравчики, прошивали меня насквозь. Не успел я сделать и четырех шагов, как он произнес:

      – Ты явился с каторги. Это так же верно, как то, что меня зовут Ставка.

      – Точно. А меня – Папийон.

      – А я – Жожо Ставка.

      Он протянул мне руку и пожал мою искренно и откровенно, как следует, чисто по-мужски: не очень сильно, не до хруста пальцев, когда бахвалятся своей силой, но и не мягко, как лицемер или хиляк. Я предложил:

      – Зайдем в бар, пропустим по стаканчику. Плачу я.

      – Нет, пойдем ко мне. Тут рядом. Видишь белый дом? Я называю его Бельвиль – в честь места, где я вырос. Там и поговорим спокойно.

      В доме оказалось чисто, прибрано. Хозяйство вела молодая жена, совсем юная, лет двадцати пяти. А ему, поди, шестьдесят. Звали ее Лола. Смуглянка-венесуэлка.

      – Добро пожаловать! – приветствовала она меня, мило улыбаясь.

      – Спасибо.

      – По