Когда псы плачут. Маркус Зусак

нечем?

      Нечем.

      И нечем было мне ответить.

      Нечем вообще.

      – Ну?

      Все равно нечем.

      Тут и девчонка напустилась:

      – Иди на кого другого пялься, трехнутый. – У нее были светлые волосы, зеленые глаза, обжатые светом фонаря и голос, как тупой нож. И она пырнула меня им: – Дрочила.

      Типичный случай.

      Этим словом обзывают на каждом шагу, но в тот раз оно меня задело. Думаю, задело потому, что от девчонки. Не знаю. Но, в общем, было довольно погано, что до этого дошло. Даже автобуса ждать мирно у нас не получается.

      Знаю, знаю. Нужно было огрызнуться, да позлее, но я не стал. Не мог. Вот тебе и по-Волфчьи, ага. Вот тебе и дикий пес, которым я раньше был. Я только бросил на них еще один быстрый взгляд, чтобы понять, собираются ли они отполировать свой наезд еще какими-нибудь словечками.

      Парень тоже был светлый. Не дылда, но и не коротышка. В темных штанах и ботах, черной куртке, с глумливой рожей.

      Между тем, мужик с портфелем глянул на часы. Дымилыцица прикурила новую сигарету. Рабочий переступил с ноги на ногу.

      Больше слов не было, но, когда пришел автобус, все ломанулись, и я оказался последним.

      – Извините.

      Я вошел и хотел расплатиться, но водитель сказал, что цена недавно поднялась, и у меня не хватает на билет.

      Я вылез, досадливо усмехаясь, и застыл на тротуаре.

      Автобус был почти пустой.

      Я двинул по улице, и видел, как он отчалил и поволокся по улице. Мысли заковыляли у меня в голове, в том числе:

      – сильно ли я опоздаю к ужину;

      – спросят ли меня, где я бродил;

      – позовет ли отец нас с Рубом помогать в субботу;

      – выйдет ли когда-нибудь девушка по имени Стефани и увидит ли меня (знает ли она вообще, что я там торчу);

      – сколько времени понадобится Рубу, чтобы отделаться от Октавии;

      – вспоминает ли Стив нашу переглядку в понедельник на стадионе так же часто, как я;

      – а как там дела у Сары (мы давненько не разговаривали);

      – огорчаю ли я миссис Волф, знает ли она, что я вырос таким неприкаянным;

      – как там сейчас парикмахер над парикмахерской.

      А еще я понял на ходу, а потом – на бегу, что у меня нет даже никакой злости на парочку, которая меня обзывала. Я понимал, надо разозлиться, но нет. Временами мне кажется, что мне не помешало бы побольше дворняжки в крови.

Кладбище

      Идем дальше, но пес по-прежнему держится на расстоянии. Без слов. Без вопросов.

      Он ведет меня прочь – из города, в темноту, которая поначалу пахнет бедой. Но мы подходим ближе, и я понимаю: то, к чему мы идем, вовсе не беда. Это смерть.

      Обычная тихоня смерть, во всей ее терпеливости.

      Мы останавливаемся под угольно-черным небом, и я понимаю, что передо мной кладбище человечества. Здесь каждый, кто когда-то жил и умер, и каждый, кому предстоит жить и умереть. Мы все тут. До единого.

      Пес замирает.

      Голова его висит.

      Она всегда