Любовь и утраты. Сергей Кулешов

городским транспортом, коль скоро в их распоряжении есть машина.

      У дома Рабухиных тепло распрощались.

      – Спасибо, Тимофей Егорович, вы нам устроили праздник души. А откуда вы так близко знаете Рихтеров?

      – Это он Рихтер, а она Дорлиак. Так случилось, что пересеклись однажды на минутку, а оказалось, надолго.

      – У вас это легко получается, вы умеете привлекать к себе людей. Вы, конечно, сейчас в больницу?

      – Да. Именно так, как договаривались.

      – Ну и молодцом.

      В дороге Маша, до сих пор молчавшая, сказала:

      – Ещё хочу.

      – Чего ты хочешь, Машенька?

      – В консерваторию.

      – Я, Машенька, послезавтра уезжаю в командировку на две-три недели, а по возвращении договорюсь с Александром Ефимовичем, и мы побываем с тобой и в консерватории, и у Светика в гостях.

      – Я хочу орган послушать.

      – Будет тебе, Машенька, и орган.

      Уже у ворот больницы она спросила:

      – Мы не можем сегодня переночевать у тебя?

      – Машенька, я слово дал.

      Весь следующий день он был занят под завязку. А ещё через день Тимофей вылетел на Байконур.

26

      Она с нетерпением и тревогой ждала его, а появился он вдруг 8-го марта. Загорелый, весёлый, необычно шумный; завалил Машу и её соседок по палате вкусностями, подарками и цветами. Правда, не сказал, что привезённые для неё мягкие игрушки большущего размера оставлять в больнице категорически запретили – собирают много пыли. В этот же вечер он увёз её к себе, и на следующий день они слушали органный концерт в исполнении Брауде. Дома Маша будто ожила, прошла хандра, настроение поднялось. Они ужинали при свечах, выпили немного вина, а потом она играла на пианино, и перед сном, как теперь повелось, он читал ей «Таинственный остров». Наутро выяснилось, что вечером он опять улетает в командировку, вернётся в последних числах марта. За это время ей сделают «наддув» лёгких, и он заберёт её домой: профессор Рабухин сказал, что первый цикл лечения на этом завершён. Известие о скором завершении больничных дел её обрадовало, но сильно расстроил отъезд Тимофея на долгий срок.

      – И потом, – сказала она, – я боюсь этого «наддува».

      – Надо немного потерпеть, Машенька, – успокаивал он, – а потом всё будет хорошо.

      – Всё? – спросила она, и этот вопрос смутил его. Он не мог ей сказать, что гарантий нет, что есть только надежда. Но в этом вопросе он услышал и тот, который Маша не смела задать прямо. Теперь, когда он собирался в долгую командировку, в душе её рождалось не только желание скорее увидеть его вновь, но и смутная тревога: не случилось бы с ним чего. Тревога же в её душе стала зарождаться оттого, что над всем, чем занимается Тимофей, висела завеса таинственности, а значит, опасности. Она рассуждала так: он ничего не говорит о своей работе, потому что работа эта опасна, а он бережёт её. В чём-то она была права, Тимофей действительно занимался тем, что несло в себе не только радость творчества, не только победу человеческого разума, но и смертельную опасность,