Алогичная культурология. Илья Франк

мир, в котором были мы…

      Иль будем, в вечном превращенье?

      Это Щ – какая-то тряпочка на ветру, щемящая жалость.

      Итак, с одной стороны, «коробит розовые стекла» (Анненский), с другой – «скрежещущие пережевы» (Пастернак). Почти одно и то же (в смысле предельной и раздражающей звуковой выразительности – как бумагой по стеклу – звук вот-вот выпрыгнет из стихотворения, как лев из экрана телевизора). Знаете, почему почти одно и то же? Потому что у Анненского лед (здесь – стёкла, но не важно, архетип тот же), который от света («зарева») вот-вот начнет деформироваться, а у Пастернака он уже развалился в ледоходе. Или так рискнем сказать: бодрые буквы Маяковского возникли потому, что до этого разломался лед у Анненского.

      Звук у Анненского – не победный, он тоже «пожаром запада блистает». Прислушайтесь к нему в стихотворении «Старая шарманка»:

      Лишь шарманку старую знобит,

      И она в закатном мленьи мая

      Все никак не смелет злых обид,

      Цепкий вал кружа и нажимая.

      Или в стихотворении «Зимний поезд»:

      Забывшим за ночь свой недуг

      В глаза опять глядит терзанье,

      И дребезжит сильнее стук,

      Дробя налеты обмерзанья.

      Пары желтеющей стеной

      Загородили красный пламень,

      И стойко должен зуб больной

      Перегрызать холодный камень.

      Это отраженный звук. Но уже не на колеблющейся водной, а на ледяной поверхности, поскольку инь – поздний, час – предутренний. Потому очень выразительно получается, вы слышите, это же почти уже «самовитое» звучание, выход в реальность:

      Все никак не смелет злых обид,

      Цепкий вал кружа и нажимая.

      —

      И дребезжит сильнее стук,

      Дробя налеты обмерзанья.

      В конце концов этот отражаемый, наколдованный звук придет. Еще несколько лет – и придет. Через других поэтов: «И реплики леса окрепли» (Пастернак). Или у Маяковского в поэме «Во весь голос»:

      Мой стих

                                    трудом

                                           громаду лет прорвет

                           и явится

                                    весомо,

                                            грубо,

                                                   зримо,

                           как в наши дни

                                          вошел водопровод,

                           сработанный

                                       еще рабами Рима.

      Или, нежно, у раннего Мандельштама в первом стихотворении (1908 года) первой книги «Камень»:

      Звук осторожный и глухой

      Плода, сорвавшегося с древа,

      Среди немолчного напева

      Глубокой тишины лесной…

      Вы видите здесь ту же модель новой эпохи: основа, в которой все слито (немолчный напев глубокой лесной тишины), – и нарушающий ее звук-жест.

      Мандельштам вообще лучше своих современников чувствует связь с предыдущей основой и все время на нее оборачивается, звук-жест у него