Во имя Мати, Дочи и Святой души. Михаил Чулаки

ласкать, надо только терпеть и исполнять всё, что Наташа захочет.

      Наташа наконец пришла. И не одна. С нею явился мужик молодой, но жирный. Чем-то похож на Павлика, только глаза осмысленнее. И разговаривал по-людски, а не мычал.

      – Вот она, – небрежно ткнула пальцем Наташа. – Не дикая роза, а дикий бутон. Но ничего, старается.

      – Ну покажи ее, – высоким голоском пропел жирный.

      – Давай, покажись перед Шурачком, – приказала Наташа.

      И сделала рукой – как круг очертила.

      Клава поняла, встала на середину комнаты и стала старательно раздеваться. Вспоминая утренние уроки.

      – Да, матерьяльчик есть, – снисходительно одобрил Шурачок. – При ее габаритах мы ей поставим лежачий стрип. Лежа-то трудней раздеваться, ерзать по простыне приходится. На ерзе, и поставим. Ну-ка давай.

      Клава старалась. Ерзать по шелковой простыне было легко.

      – Ага. Вот. И последний штрих: резко выходишь на мостик и за секунду эту успеваешь трусы провести до самых пяток. Вот, ну-ка: ножки широко, резко на мостик – р-раз вниз всю это трихамудию – и раскрываешься вся навстречу страсти. И сразу опала. На миг раскрылась и опала, закрылась, а то не стрип, а гимнастика получится.

      Светка Озеранова хвасталась, что она в балетную студию ходит и про тренировки рассказывала – репетиции. И сейчас с Клавой случилась словно бы балетная репетиция.

      После четвертого раза ее придирчивый режиссер махнул рукой и пропел почти женским голосом:

      – Сойдет для начала. Я свою мизансцену отработал, теперь ты, Наташенька, покажи. Знаешь же, что я твой ценитель навек и даже дольше.

      – Только-то, что ценитель, – проворчала Наташа.

      – А так и хорошо. Без пота и пятен.

      Наташа разделась, без всяких ужимок, словно в бане. Приказала:

      – Вертись.

      Клава покорно уткнулась лицом в простыни.

      – И будто спишь.

      Наташа уселась сверху-сзади к ней на бедра, но стало совсем не тяжело, только глубже утонула в податливую постель.

      – Некоторым бы только исполосовать такую статуэточку. У нее уже есть прорисовка небольшая. Видишь, папочка по ней ремнем рисует, садист старый. Тут тоже такие приходят. Я замечала: больше тянет, у кого животы поджаристые. Видно, злость застаивается, если слишком талию перетянуть. А по мне бы, сплошной стих: «Шепот, легкое касанье…» Вертись!

      Она резко перевернула Клаву на спину и прежним голосом – для Шурачка:

      – Или разрисовать всю?

      – А сейчас уже целое такое течение – бодиарт: по живому холсту работают. Не женщина – картина. Я даже на выставке был. Три дня работают, три дня выставляют. Жалко, потом смывать приходиться. Шедевры гибнут. Работа долгая, а искусство не вечно. Но все равно – котируются ребята.

      – Да, вот так – штрихами, штрихами.

      Клава потянулась. Не совсем выгнулась, как учил Шурачок, да и бедра у нее под Наташей стреножены, но потянулась вся, выпятилась животом. Прочувствовала