Есть только острова. Евгений Морозов

и лайкни тот стих,

      где в строке утонул человек,

      и пускай у поэта, что выдумал их,

      ничего, кроме строк или рек.

      Огорченьем одним, униженьем одним

      не сквозит в ту минуту саму,

      пусть в такую волну ты не хаживал с ним,

      но хоть чем-то поможешь ему.

      Он ещё раскололся на тыщу обид,

      в грудь набрал и остался не спет…

      В выраженьях «люблю» или «нравится» скрыт

      бескорыстный отчаянный свет.

      До прожитого смысла, до сна самого —

      он как будто пролиться готов,

      но зато как натружено в реках его,

      в ощущении сделанных слов.

      Вроде праздник да честь, а звени на посту,

      вырви нервы да знай лишь в ответ

      гул дежурного неба, звезду на лету,

      где особого выбора нет.

      Нет иного порой, нет живее конца,

      чей позор рядовой уж таков,

      чем безвестная грудь пехотинца-певца —

      смерть на поле во время стихов.

      Здесь сердечки под строки – как листья зимой,

      стих прохладен, что дань февралю,

      а на деле тебе говорят: «Милый мой,

      как я помню тебя, как люблю…»

      Как земля превращается в тканый ковёр…

      Как земля превращается в тканый ковёр,

      на котором полоски, овалы, квадраты

      из старательных пашен, приречных озёр,

      аккуратных домов и дороги куда-то,

      так уж, значит, летишь, и найти не найдёшь,

      а за круглым стеклом – столько света и ветра,

      что крыло задевает не про́литый дождь,

      облаками накопленный в страшные недра.

      Антарктида из пороха, ваты и льда —

      белолицая бездна закована в латы:

      посели здесь деревья, поставь города —

      всё равно только холодно и пустовато.

      Но над этим поднятый и чудом летя,

      только воздух да смерть под собою смекая,

      ты в салоне железном – в утробе дитя,

      а снаружи – кромешно и бездна такая…

      На прогретую почву вернувшись домой,

      понимаешь весь холод, манивший при взлёте,

      что прекрасное небо убито зимой,

      что любовь – на земле, на ковре-самолёте…

      Из чего сделаны решения

      Я молчал – средь поля без единой травинки,

      где цемент ли, пластмасса до горизонта,

      серая уходящая дальше поверхность

      вместо мягкой землички, домашнего пола.

      Однажды оказываешься на са́мом поле,

      где ровно заштриховано, но криво да э́хово,

      полумрак геометрических слепков судьбы,

      непричёсанных решений, отложенных песен…

      И ты понимаешь: деревья в траве,

      зданья у дороги, егозливая синь —

      всё это простыня, накрывающая скелет

      происходящих о чём-то простых законов.

      Этот дольний мир откинутой простыни,

      неприкрытые мышцы механической судьбы —

      то ли грубый урок шевелящегося