Есть только острова. Евгений Морозов

теме Ridero

      I

      По дорогам светя, аж к сиденью приделанный точно…

      По дорогам светя, аж к сиденью приделанный точно,

      с музыкальной загвоздкой в башке, где засветы резки,

      видишь срезы земли, километры неслыханной почвы,

      всё холмы-пироги над сметаной вечерней реки.

      В трубометрах-китах и мостах, где лишь ветер да весел

      с муравьиною силой прикрученный с гайками дух —

      кружевное железо, крестцы напирающих чресел,

      подрывные следы циклопических крох и непрух.

      Переспелая осень желтела, сжималась и сохла,

      прошерстила леса, оказалась дождливой стеной,

      и на лицах, готовых к разору, к уборчатным стёклам —

      ожиданье беды, ожидание казни самой…

      Как мы встали в пути, где всё тихо да ветер не клюнет,

      занемела земля, затрещало сухое гнильё,

      и молчал я один, словно снега уже накануне,

      вспоминая, как имя, весеннее время твоё…

      Этот город, собранный из окурков…

      Этот город, собранный из окурков,

      из камней – при помощи демиургов,

      добровольцев трудностей, ныне продан

      капиталу уютной жизни – вот он.

      Обитатели зданий, срезая дорогу,

      говорят с осанкой, крепчают много,

      напоминая матросов без моря,

      потерпевших крушенье, что ли…

      В лицах, где опытный взгляд-заноза, —

      ожиданье праздника, передоза,

      игрищ с искрами, зрелищ, хлебищ,

      полуусталость от дел вообще лишь.

      Женщины, прячущиеся в наряды,

      девушки с трогательным «не надо»,

      яблоки-парни, подростки-взрывы,

      как вы ревностны, как вы живы.

      Глянь-поглянь, как всё это впору,

      размозжённым улицам. Этот город

      заполняется ими, и как впервые —

      каждодневный шум и черты живые.

      И лишь са́мой ночью, когда зимою

      под столбом фонарным, подбитым тьмою,

      если будешь молча, почуешь может —

      ты внутри гиганта, что вымер всё же.

      Но когда бы здесь ни цвелось, ни прелось,

      его синь и зелень, цвета и серость,

      всё живут в тебе и свербят знакомо

      из природы сердца, из чувства дома.

      Потому что телом, умом – подавно,

      ты к земле ребристой прикручен явно,

      потому что, как ни прощайся с нею,

      ты куда роднее, слабей – сильнее…

      Гул

      Ушибленный звоном, вытряхиваешься на балкон —

      воздух простужен по швам, и чуден гул,

      слышишь у-у между звёзд и тут понимаешь:

      ночь с воскресенья на понедельник…

      Ночь с воскресенья на понедельник – всё ещё город,

      зверь, готовый к прыжку, зверь отлежался,

      красным утром начнёт попадаться навстречу,

      борзеть, огрызаться, чесать неуклюжими лапами.

      Вылизаны гашёные улицы, открыты звонки,

      приняты улыбки на лицах, рассужены планы,

      запущен дубовый маховик лесной болтовни —

      будет неудобно и нужно, будет крохотно…

      Гул, который преследовал тебя не по дням,

      гул, отзывающийся, как медленное колесо,

      гул, какой набивался в углы-извилины,

      в карманы, в подмышки, в отапливаемой груди —

      ты будешь вибрировать так, как он запрещает,

      надсадно присутствует в сделанном сгоряча,

      в сказанном впопыхах, пропущенном между слов,

      честный, медвежий, прошлый, непоправимый.

      Ты ли сказал себе сам «я сделаю так» —

      сделаешь эдак и тут ещё удивишься.

      Будешь искать причины, пока не поймёшь:

      всё же не сам по себе ты, но просто гул.

      Гул, который построит электрические города,

      засветит в них улицы, посе́лит зазевавшихся людей,

      смешает и размозжит, напои́т обжигающим цветом,

      перессорит и раскидает за семь сотворённых дней…

      Но в ночь с воскресенья на понедельник, когда ещё город,

      он опять зазвучит по-свежему и с вышины,

      похмельная плоть обрастёт новизной и разумом,

      научит