Есть только острова. Евгений Морозов

дороги, деревья, дома.

      Под звездой, что всегда есть и будет,

      под крестами, где сырость да гладь,

      спят в земле осторожные люди,

      потому что положено спать.

      Надо думать, дубеть, видеть в оба,

      зачинаться, ковать медяки,

      чтоб, пробившись из са́мого гроба,

      средний палец стрелял из руки.

      Уязвлять эту жизнь перед теми,

      что, припомнив, сказать бы могли:

      «Он оставил имущество, семя,

      размышления, горку земли…»

      Нет вопроса важнее ответа,

      что не может когда-то быть дан, —

      не затем, что оставишь всё это,

      а за страх непонятливый сам.

      Страх, где кровь неизвестной орбиты,

      где, на осень смотря и листву,

      словно сонною ночью облитый,

      понимаешь, что всё наяву.

      Голос ребёнка

      Как вдохнёшь цветок, что уж свеж по виду,

      будто Бог его про́нял и уронил,

      что невольно чувствуешь, как ты выдан

      с потрохами весь, что уродлив, гнил…

      Будет до́лог в будущем он, цветущий,

      что сейчас заметно, пусть и вчерне:

      много жести скрыто в нём, много прущей

      из корней уверенности во сне.

      Умудрённой тверди твоей не слыша,

      в полудетском смехе забился он,

      много скрыто зёрнышек в нём и вспышек

      из отборных горлышек и имён.

      Словно ангел, вылупившись из света,

      не дышал спасенья ни одного,

      в первый раз глазами обвёл планету,

      и в глазах – счастливое ничего…

      И ни рок, ни зависть, но ярко вспыхнув,

      как макнули тебя с головой во тьму,

      ты у врат его замираешь тихо,

      не позвав, но просто придя к нему.

      Сколько в этом краю не в порядке…

      Сколько в этом краю не в порядке —

      несчастливых, убогих, кривых,

      как прекрасны газоны и грядки,

      как усердны усилия их.

      Средь веселий и праздников грубых,

      в пору пахоты и борозды —

      нелюбимых, безвестных, беззубых —

      голоса благородной беды.

      Ты, столица окраин дремучих,

      где заблудшие дети твои,

      самых горьких своих, самых лучших

      научи, как им есть, напои.

      Я люблю, как сквозь прах, как из почвы

      в самый верх, где цветёт синева,

      сквозь асфальт, бесконечно и прочно,

      пробивает дорогу трава.

      Как самой же себе помогая,

      рвясь из сил, изо всех пуповин,

      разгибается сила тугая

      человека – из зверских руин.

      Как грустит он живучею ивой,

      как повсюду, куда ни гляди —

      этот край, это свет несчастливый,

      эта тёплая память в груди.

      Время для двоих

      Наверно, потом про кого-то скажут:

      «Они жили-пе́режили-не выдержали

      лихву-эпоху, зубастого папу,

      дребезжащую