Есть только острова. Евгений Морозов

сойди, смотрящий с неба, и разрули

      все дела мои, что наваленные кули.

      Человек, живущий, ставший на самый путь,

      должен верить в бога, в силу, в кого-нибудь.

      Должен быть ответствен кто-то, хотя б один,

      кто тебя обнимет, глянет и скажет: «Сын,

      гражданин из праха, обморок забытья,

      вижу, весь устал ты, знаю, душа моя…»

      Прописные боги, сборщики блох, цари,

      атеизм из космоса и механизм внутри

      из глубокой призваны смерти, из немоты,

      дать такой опоры, чтоб не растёкся ты.

      А иначе, видишь: встать бы, да нет на чём —

      океан безумия с брезжащим ввысь лучом,

      ни любви-войны, ни почвы, где соль да жаль,

      но тобой забытая – жидкая эта даль.

      Знать её не знаешь, хоть и сама она

      из тебя сочится, из наяву, из сна,

      хоть и ровно дышишь и не согбен в дугу,

      но так часто носишь бездну в своём мозгу.

      За дела сердешные – хаос и полный швах —

      ты на чёткой родине речью чужой пропах,

      ты живёшь, как будто ищешь, идёшь домой,

      на слова-сигналы: «Где же ты, милый мой…»

      Струнка, пуговка и зерно

      Знаешь, наверно, ты будешь смеяться,

      но струнка, надорванная в са́мой груди,

      красная пуговка с надписью «всё»,

      не пробившееся из груди зерно с отростком,

      все пресловутые последние условия,

      где ты по-детски слаб и пронзителен,

      то, ради чего темнишь под солнцем,

      то, что связывает по рукам и мозгам,

      они всё же есть, хотя и припрятаны —

      струнка, пуговка и зерно —

      на них возможно случайно нажать,

      и ты скажешь: «Ой, я порву вам горло.

      Я сдохну тысячу разных раз,

      я выползу новым червём из могилы,

      но не смейте трогать, даже упоминать

      струнку, пуговку и зерно…»

      Сентиментальный зверь с обиженной кровинкой,

      давай вместе плакать носом в плечо,

      стыдиться жемчужинок на детском лице,

      чувствовать, что звери как человеки.

      Столько раз я был сильным, но глупым,

      не показывал вида, дичился повода,

      стеснялся слов «мама», «господи боже»,

      что совсем разучился слабеть пригорюнившись.

      В человеке спрятан сердобольный лесовичок,

      что должен уметь нехитрые штуки,

      находить слова для души на одре,

      мыть её тело, провожать в травозём.

      Должен иметь силы улыбнуться дальше,

      безропотно стареть, уступая всю землю,

      верить в соки добросовестной зелени,

      мириться с ней и её живучестью.

      Человек ранен мыслью, что он не хозяин,

      не размножен семикратно, не вложен в детей,

      не выучен внуками и должен скрывать

      заполошную блажь, щекотливую струнку.

      Быть застёгнутым от пупа до горлышка,

      на запрос «как дела» отсылать к «нормально»,

      из сухой рутины