Кавказ. Выпуск XXVI. Сказания горских народов. Сборник

то борода его пожелтела, настроит восьмиструнную балалайку и расскажет старую быль о том, как всемогущий Аллах покарал проклятого братоубийцу.

      Звените, струны, звените тихою печалью давнопрошедшего времени.

      За лесом, за дальними снеговыми горами солнце опустилось, и горы загорелись алыми огнями. Пыль поднялась в степи за аулом, закружилась.

      Молодой князь Докшуко, юноша безусый, поспешно взобрался на крышу сакли, посмотрел в степь.

      По дороге в аул скакали, поднимая пыль, всадники.

      Глянул князь Докшуко и громко радостно крикнул стоявшему на дворе слуге своему, старику Индрису:

      – Брат Астемир с набега возвращается!

      Слез проворно с крыши, вскочил на коня и вместе с Индрисом поскакал в степь.

      На серой кобылице, поджарой, тонконогой и быстрой, как птица, на той самой кобылице, которую в Кабарде оценивали стоимостью ста молодых и сильных рабов, скакал князь Астемир и под буркой держал кого-то в седле.

      По обе стороны его скакали уздени[4], а за ними – воины.

      Загорелое, покрытое пылью лицо Астемира чуть-чуть посветлело, засветились лаской суровые глаза, и если бы он был один, то прижал бы Докшуко к груди, а теперь только коротко ответил на приветствие брата, ибо не подобало по обычаю всенародно высказывать свои родственные чувства, привязанности.

      А Докшуко, по молодости, не сумел сдержать себя, и приветствие у него вырвалось особенно громко и радостно.

      Бросил он быстрый взгляд на бурку брата и чуть было не осрамился: едва удержался, чтобы не спросить его, что он держит под буркой: не у места было бы это женское любопытство.

      Но он уже знал, какую добычу вез Астемир: две красивых женских ноги, высунувшихся из-под бурки, он увидел.

      В отдельной сакле, в которую только Астемир входил, да старуха рабыня, сидела молодая казачка, стройная, черноглазая.

      Она почти девочкой была, и пушок еще не сошел с ее румяных щек, таких румяных, какими бывают по утрам снеговые горы, когда солнце проснется…

      Печальная сидела она, и слезы текли у нее по щекам.

      Старуха-рабыня поставила перед ней круглый столик на трех низких ножках, на котором стоял чинак с густыми буйволиными сливками и лежали только что испеченные в горячей золе кукурузные чуреки. Поставила старуха и другой такой же столик с дымящимся шашлыком из молодого барашка, цыпленком, сваренным в молоке, и горячей просяной кашей, обильно политой медом.

      А казачка почти не притрагивалась к кушаньям, плакала и, когда тоска особенно охватывала ее, заламывала руки над головой и билась, как птица, попавшая в силки.

      Вечером старуха удалилась, и в саклю вошел Астемир.

      Такой он большой был и сильный, и глядел сурово, а к казачке подходил несмело и как будто боялся ее.

      И продолжая плакать, отстраняла она его ласки, и отходил он от нее, садился в угол и смотрел на нее, смотрел.

      Такой сильный Астемир был, что когда в бою взмахивал шашкой, то человека, как тонкий прут, перерубал.

      Почему же так робок он был с казачкой и вздыхал, глядя на нее?

      Неделя – другая прошла, и по-прежнему печальна была казачка, и робок по-прежнему был с ней Астемир.

      Но в один вечер она улыбнулась Астемиру и рукой по его загорелой щеке провела.

      И тогда Астемир обнял ее, целовал ее щеки, руки, ноги ее целовал.

      И хорошо, что никто из посторонних не видел его ласк, а иначе по всей Кабарде пошла бы молва, что Астемир ума лишился, ибо где же было слыхано и видано, чтобы владетельный князь и храбрый воин так унижался бы перед девчонкой-пленницей?

      Астемир не думал об этом, какое ему дело, что скажут о его любви к казачке?

      Дорогими и красивыми коврами украсил он саклю ее, а искусные мастерицы сшили ей богатую одежду.

      И когда Астемир увидел ее в этой одежде, радостно воскликнул:

      – Моя милая, славная девушка!

      И крепко-крепко поцеловал ее.

      С того дня, как Астемир возвратился с набега, Докшуко ни разу не видел пленницы-казачки, а от старухи-рабыни наслушался рассказов о ее красоте.

      И хотелось ему взглянуть на нее, а зачем – он и сам не знал.

      Заговорить о ней с братом он не смел – обычай этого не позволял.

      В одно утро казачка вышла на двор вместе со старухой-рабыней, и случайно увидел ее Докшуко.

      Взглянула она на него, чуть-чуть улыбнулась, и от этой улыбки огнем вспыхнули щеки Докшуко, а сердце так забилось, заколотилось…

      А ночью не мог он заснуть: казачка стояла перед его глазами, смеялась, манила к себе, поднялся он с постели, вышел на двор и, как вор, прокрался к той сакле, в которой казачка жила, приложил глаз к щелке ставни и ничего не увидел – темно было в сакле.

      Приложился он ухом к ставне, и почудился ему девичий смех, шепот страстный почудился.

      И дрожал Докшуко, а ночь стояла теплая.

      Убежал

4

Уздень – дворянин. В старой Кабарде до освобождения в ней зависимых сословий (холопов) было несколько степеней узденей. Обыкновенно, владетельного князя сопровождали в поход уздени, помимо воинов; с наиболее приближенными узденями князь советовался относительно военных действий, а в мирное время – относительно управления подвластным ему народом, если в этом случалась надобность.