Цвет тишины. София Шуленина

сказать.

      Серый кивнул, и Тахти вышел из кухни. Через приоткрытую дверь он видел, как Серый уносится к шкафу и сует папку с рисунками там за коробки.

      ***

      Они прозвали Тахти Бродягой, потому что он забрел к ним невесть откуда, забрел, хотя никогда не должен был забрести. Это имя придумал Серый, и оно прижилось, хотя специально никто этого не планировал. Тем и опасны прозвища. Они настолько клейкие, что, однажды прилипнув, становятся второй кожей.

      Серый всем придумывал имена, еще в интернате. Сати как-то спрашивал его, зачем. Оказалось, в мире жестов у всех были такие вот имена, больше похожие на прозвища. Искатель Ракушек. Волчий Клык. Черный Пьеро. Стиляга. Лунатик.

      Серый.

      Теперь у Тахти тоже было имя на языке жестов. Бродяга.

      Сати все чаще видел в этом имени отражение себя. Бродяга. Бездомный. Тахти тоже был бродягой.

      Кто из них не был?

      Интонация Бродяги превращала каждую фразу в вопрос.

      – Меня зовут Тахти? Я раньше жил в другой стране?

      Как будто он не уверен в том, что говорит. И переспрашивает сам себя, чтобы уточнить.

      Сати наблюдал, как Бродяга все чаще доставал свой фотоаппарат. Сначала он снимал очень осторожно, со страхом. Но никто не возражал, и камера в его руках появлялась все чаще. Он не просил позировать. Вообще ни о чем не просил. Тихонько доставал камеру, старую, довоенных времен. Протирал объектив изнанкой толстовки, сидел с ней в руках, притихший. Десять минут, полчаса – словно ждал разнос, словно был готов в любую секунду сорваться с места и убежать. Как напуганный дикий зверек.

      Только потом, когда никто не обращал на камеру внимания, начинал снимать. Чаще всего только предметы, а людей – разве что со спины.

      Конечно, он стал фоткать журавликов. Их вешали Сати и Серый. Хенна научила Серого делать этих журавликов, Серый научил Сати, а потом они весь вечер лазили по стремянке и подвешивали их под самым потолком, так, чтобы они не задевали лампочки.

      Бродяга потянулся к журавлику и задел рукой лампочку.

      – Ого, как они нагреваются?

      Сати не всегда мог понять, спрашивает ли Бродяга о чем-то или просто говорит.

      – Ага, было непросто развесить их так, чтобы они не касались журавликов.

      – Их тут тысяча?

      – Не знаю. Думаю, нет.

      – Наверное, тысяча – это побольше?

      – Наверное, да.

      В итоге Бродяга осмелел настолько, что улегся прямо на пол и стал фоткать лежа. Сати подошел к нему и заглянул прямо в объектив. Бродяга нажал на кнопку прежде, чем сообразил, что произошло.

      – А где можно будет посмотреть фотографии?

      Он убрал фотоаппарат от лица.

      – Я скину их? – сказал он. – Можно на почту? Я их отдам, это само собой?

      Вот поди разбери, о чем он вообще говорит.

      ***

      В парке чувствовалась атмосфера заброшенности и отчуждения. Редкие лавочки с растрескавшейся, пооблетевшей краской. Волглые тропинки вместо дорожек. Кривенькие деревца и сухой бурелом. Через этот парк они срезали к общаге. Шли нога за ногу, курили.

      На