Посредник. Ларс Соби Кристенсен

что вы! Доброе утро, госпожа Гулликсен.

      – Ты вырос, в самом деле.

      – Надеюсь.

      – Да-да. Как время-то бежит.

      – Бежит, что верно, то верно. Целый год набежал.

      – Как твоя нога?

      – Ходит.

      К сожалению, дальше разговор отошел от стандарта. Принял другой оборот. Терпеть не могу такие обороты. Ведь, вполне возможно, я сам виноват, сам придаю разговору другое направление. Впрочем, сейчас разговор повернула госпожа Назола Гулликсен:

      – Я слышу, ты еще и поэтом стал.

      – Это преувеличение.

      – Я всегда знала, что в тебе есть что-то особенное.

      Я мог бы, к примеру, рассказать госпоже Проныре Гулликсен, что́ особенного в ней самой, а именно что не разберешь, где у нее зад, где перед, у нее ведь есть глаза на затылке, а потому всегда требуется две пары очков.

      – Может быть. Но разве не все люди чуточку особенные?

      – Расскажи нам, о чем ты сочиняешь стихи.

      – Да так… Обо всем понемногу. О всяком-разном. По чуть-чуть.

      – Ты вроде и о Луне пишешь? Нынче, поди, все о ней пишут? Об этом сырном круге!

      Госпожа Лоцманская Вдова Чертовка Гулликсен явно полагала, что очень удачно пошутила и заслужила смешок. Она засмеялась. Впору сбегать к Иверу Малту за ружьем и прикончить ее. Но я стоял, заложив руки за спину, смущенный и вежливый, на грани потери рассудка. Готов был заодно и с мамой разделаться.

      – Пожалуй, это неизбежно. В смысле, насчет Луны.

      – Однако тебе не мешало бы и подзагореть немножко. Не только стихи сочинять. Девочкам нравятся загорелые мальчики, знаешь ли. А не такие, что сидят дома да грустят. Ты же белый как мел, парень.

      – Ну что вы! Да ладно.

      – Выпьешь с нами чайку? – спросила мама.

      – Нет, большое-пребольшое спасибо.

      Вдова Брюзга Гулликсен наклонилась и шепнула маме:

      – Наверно, пойдет стихи сочинять. Наверно, на него снизошло вдохновение.

      Я поднялся к себе в комнату, вымыл руки и швырнул мыло в стенку, опрокинул стул, разбросал чистую бумагу по полу и истоптал ногами. Ничто не остается только моим. А мне необходимо что-нибудь только для себя, иначе я задохнусь. Необходим черный ход, чтобы сбежать, запасный выход на случай, если земля начнет гореть под ногами. У меня было писательство. И нечего лезть туда грязными лапами, тому, кто полезет, ох как не поздоровится. Я навел порядок и сел. Сейчас или никогда. Чаще всего было никогда, и само слово «никогда» до ужаса меня пугало. Не существовало слов больше этого. В нем можно исчезнуть – навсегда. Утонуть в никогда и там остаться. «Никогда» означало всю оставшуюся жизнь, а это невыносимо. По большому счету я надеялся, что будет сейчас. Всегда надеялся, что сейчас, а не никогда. Но опоздал. Не сдвинулся с места. Луна спокойно лежала на странице, откинувшейся назад и зевавшей, будто она безумно скучала и намеревалась посмеяться надо мной. Звук выстрела еще гремел в ушах. Зажмурив один глаз, я по-прежнему видел на мушке