Поздно. Темно. Далеко. Гарри Гордон

Дюльфик, – что тебе Одессочка, в чайник написяла?

      – Кто что пьет, – он хлопнул в ладоши, – коньяк, водка, шмурдяк?

      – Водки я бы выпил, – сказал Кока.

      – И похавать, если можно, – добавил Плющ.

      – Аллочка, кикни в холодильник, – распорядился Дюльфик, – борщ будешь?

      – Борщ, Дюльфик, – это мечта всей моей жизни.

      Вот уж у кого нельзя ничего просить. Аж противно.

      Не даст ведь, падла. Интересно, чем он отговорится.

      Дюльфик показывал работы. Кока не ожидал: за эти годы Дюльфик сильно вырос, поумнел, что ли. Некоторые, особенно на библейские сюжеты были очень хороши. Все, что так трудно было найти в живом Дюльфике, было в нарочито небрежно натянутых холстах. Дюльфик поглядывал на Коку с волнением, он побаивался его мнения. Аллочка поставила перед Плющом горячий борщ.

      – Спасибо, Аллочка, – сказал Плющ и, глядя на грудь, выпирающую из сарафана, пропел:

      «У ней такая маленькая грудь…»

      – Ну, я побежала, – сказала Аллочка.

      – Канай, канай, – попрощался Дюльфик.

      – Мацюку привет, – добавил Плющ.

      Дюльфик рассказывал, что все бы ничего, но заедают эти жлобы из худсовета, обсуждение эскиза не протоколировали, а на следующем совете, который никак не мог собраться, месяца через полтора только, о старых поправках забыли, начались новые замечания, что-то там с левой ногой этого долбаного Маркса, пришлось им, сукам, напомнить, кто есть ху, начался базар-вокзал, чуть не дал по хавальнику этому фуцену Коробченко. В результате Маркса еще делать и делать, и бабки будут, хорошо, если через месяц.

      «Кому он все это говорит, – злился про себя Кока, – дай Плющику такой заказ, – он год потом будет писать свои портреты и натюрморты, никто его и не увидит».

      – Ну, ты барин, – только и сказал Нелединский.

      – Та, – скромно отмахнулся Дюльфик.

      Помолчав, вспомнил:

      – Пацаны, а вам не страшно со мной общаться?

      – Страшно, но приходится, – заметил Плющ.

      – Да я серьезно. КГБ у меня на хвосте сидит. Гадом буду. На той неделе позвонили, не сюда, домой. Дюльфик, говорят, зайдите завтра на Бебеля пять, в десять часов утра. Я, конечно, перехезал, но спрашиваю: подмыться сухарями? – Нет, говорят, – сами подмоем, если надо. Это «если надо» меня успокоило, может, на понт берут.

      – А что, за тобой что-нибудь есть? – удивился Кока.

      – Нет, так найдут, – нетерпеливо продолжал Дюльфик, – литературка, во всяком случае, кое-какая… И вообще я им, как гвоздь в заднице. Так вот, прихожу, и сразу к начальнику, полковнику, отпихнул дежурного и зашел. Кик налево, кик направо – он один. Достаю в наглую лопатник, отстегиваю стольник. – Вот, говорю, выставка Дюльфика в Доме художника через месяц, а это – пригласительный на две персоны. И тикать. Пока тихо, но зухтер, чувствую, бродит вокруг, как одинокая гармонь.

      «Кому ты всрался, – подумал Плющ, – если отлавливать всех дискоболов вроде тебя, кто в лагере работать будет?».

      – Дюльфик,