Огненный рубеж. Дмитрий Володихин

локтей от земли. «Дупло!» – изумленно догадался атаман. Большому дубу – большое дупло. Отверстие было с той стороны дерева, которую прикрывал близ возведенный тын, потому незаметно.

      Что хранил в дупле монастырский настоятель? Мысль не давала покоя и подсовывала единственный ответ. Лесная обитель была на княжьем счету, кормилась от московских милостей. Князь Иван, верно, щедр к монахам, особенно к тем, кто благословлял его войско на битву с татарами. Москва обильно расплатилась с монахами за свое стояние на Угре: набила припасами амбары, оставила коней, овса. Пускай кони плохи, но чернецы их подлечат для тягловой работы. В дупле же под замком должно быть то, что ценнее припасов и коней. Атаману мерещилось тусклое сияние московского серебра.

      Третью ночь он выстаивал на морозе, дожидаясь, чтоб Тихон вылез из монастырской казны. Но игумен сидел там до первого звона к утренней службе. Днем же незаметно к дереву не подойти. Потому князь Григорий едва поверил глазам, когда из дупла на тын прыгнуло пятно желтого света и прямиком к нему, атаману, зашагал старец с игуменским посохом в руке.

      – Подмерз, чадо? – ласково вопросил. – Идем. Согрею тебя.

      Атаман и хотел было не послушаться, возразить – чересчур внезапно было приглашение, будто его уличили в дурном, – однако ноги сами пошли за старцем.

      Дупло оказалось под стать дубу – целая клеть, где можно стоять и спать, чуть подогнув ноги. Однако просторная для одного, она была тесна двоим. Атаман с досадой скользнул взором по крохотному кивоту с иконами и лампадой, приделанному к стенке низко, для молитвы на коленях. Поискал, на что сесть, – не нашел.

      – А ты скинь плащ, чадо, да садись, Бога ради. У меня здесь чисто. Ночь длинная, скоротаем в доброй беседе.

      Сам Тихон уселся на чурбачок с вершок высотой, колени оказались у груди. На них он сложил морщинистые руки с деревянными четками.

      – Видишь, чадо, нечем поживиться в моей келье. Разве молитвой поделюсь. Но ты не за этим стремил сюда свои помыслы?

      – Вижу, отче… что ты чернец прозорливый.

      – Для Бога тайного нет.

      – Тогда спроси, отче, у Него – что мне делать? В какую сторону пойти – к Москве ли, проситься в службу к князю Ивану, которому не нужны ни я, ни мои козаки, или возвращаться ни с чем в воеводство киевское?

      – Возвращаться ни с чем обидно, – покивал Тихон, теребя четки. – Помолчим, чадо, помолимся.

      Молчал он долго. За то время можно было бы прочесть три песни покаянного канона, если б кто дал атаману такую епитимью за дурные намеренья.

      – Выбор твой непрост, – разжал наконец уста игумен.

      Он сделал движение рукой и, как скоморох-ловкач на торжище, выложил наземь, на труху дубового нутра, серебряную монетку.

      – Это – твое возвращение в Литву.

      Второй рукой Тихон вынул откуда-то медный нательный крест.

      – А это – Москва.

      – Что значит это?! – насупился атаман. – Крест и в Киеве почитают, и в Вильне! Разве потуречится Литва?

      – Митрополиты