Томление духа. Николай Старинщиков

не узнал реку. Внизу рябило бурунами множество отмелей.

      – У нас же гравий тут черпали. Короче, дочерпались! Ушла водичка! – бормотал дед.

      Миновав мост, автобус остановился на обочине. В него, блестя лысиной, торопливо поднялся толстый мужик и тут же разинул глотку:

      – Опять пионеры! Ваши билетики!

      Старики ощетинились. Имеем право!

      – В гробу я вас видел с вашими правами! – ерошился толстый.

      Ножовкин дёрнулся к мужику:

      – А ну постой!

      Но лысый, бросив документы на колени водителю, выпрыгнул вон.

      – Что за сволочь?! – крикнул Ножовкин.

      – Наш это! Контролер! – Водитель со скрежетом врубил передачу. – Он всегда такой, как ошпаренный!

      Ножовкин вернулся на место. За хамство надо бы плюнуть в харю этому, а потом спросить, почему автобус грязный. Вовремя выскочил.

      Грибники между тем бормотали теперь про погоду, забыв про мужика. Потянулись пригородные дачи, и грибники на первой же остановке, прихватив тару, освободили автобус. В салоне осталось с десяток пассажиров. Ножовкин пересел ближе к выходу и теперь любовался дорогой. Вот автобус проскочил мимо старой лесной дороги, по которой когда-то пришлось брести в зимнюю стужу. Хорошо вспоминать, когда сидишь в теплом автобусе. Он мчит тебя ближе к дому и, если не сломается, то скоро уж встреча…

      В восемь утра Ножовкин выбрался из автобуса, огляделся вокруг. Тот же вокзал среди улицы, приземистый, из белого кирпича, те же бараки в два этажа вдоль дороги, те же тополя – в зеленой листве. Выходит, мороз здесь пока что не буйствовал.

      Раньше у матушки был здесь дом, пока не случилось несчастье. Мать в ту ночь сторожила торговую базу. Огонь сожрал начисто дом, а мать осталась в том, в чем ушла на дежурство. Ей предоставили временное жилище – в двухэтажном бараке, а позже, в связи со сносом барака, переселили в другую квартиру – в деревянном доме в один этаж. Хорошая теперь у матери квартира – с водой, центральным отоплением, огородом и соседями по углам.

      Ножовкин, шагая наискосок среди бараков, подошел к материнскому углу и встал у ворот. Правильно мать писала – завалинку надо менять, стены конопатить. Он постучал кулаком в ворота. Мать любила поспать под утро – из-за астмы.

      В сенях послышался шум. Громыхнула цепь. Раздался знакомый, с надрывом, радостный плач.

      – Сыночка мой! Золотиночка!

      – Мама…

      Ножовкин обнял старуху, целуя дорогое лицо. Вот и встретились. Мать радёхонька, торопится.

      – Слышу, кто-то стучит. Думаю, Карась скребётся. Они, чуть что, бегут, похмелиться просят. Бывает, налью иной раз… Телеграммку не дал вот. Я бы знала… Вдруг, думаю, Оля отговорит.

      – Мы опять разбежались…

      – Боженька, неужели опять?! А как же дети?!

      – В том-то и дело…

      Ножовкин стоял теперь на кухне. После шаткого вагона из-под ног уходил временами пол.

      – Ты-то как, мама?

      – С божьей помощью. Как ты уехал тот раз, так я стала болеть и болеть. Из больницы не вылезала… Картошку вот