Аллиумы. Ольга Раковецкая

Двадцать капель на пол-стакана и, кажется, порядок. Не дело разбивать свой гнев о стену, что защищает бездомную.

      Как-то раз в Староневском районе я обратила внимание на идущих мне навстречу трёх бичей: двое мужчин и дама. Все ссорились. Я пыталась сразу же понять, по какому предмету. Дело было в худом букете искусственных цветов. Дама вертела его в руках и всё сомневалась, нести его дальше с собой или нет, а мужчины не понимали, в чём тут можно сомневаться. Наконец она подошла к первому попавшемуся подоконнику и бросила туда цветы.

      – Правильно, – сказал один.

      – Давно пора было так сделать, – отозвался громко второй.

      Дама не казалась опечаленной или, наоборот, радостной, скорее задумчивой. Команда на обращала ни на кого внимания, но внутри их мира тоже происходили разного рода события, пусть и мелкие.

      О, на улице было ужасно. В другой день я шла вдоль Гражданской, приближалась к узкому каналу. Солнце находилось в зените, у меня закружилась голова, я подошла к железным перилам и посмотрела вниз на воду в мелкой ряби. Она была мутного тёмно-зелёного цвета, под лучами казалось, с мелкими светлячками. Я присмотрелась: на дне хранился целый склад посуды. В основном поварёшки, вилки и битые, как сейчас мы их называем, боулы; голов Модильяни не находилось. На дне канала всегда можно было устраивать посиделки и кормить всякую нечисть. В такую жару эта посуда меня завораживала. Металл поварёшек блестел и в канальной пыли казался интересным.

      Наверное, большая часть вен Петербурга украшена посудой. Как такое может быть? Что, люди от нечего делать просто подходили и подходят вплотную к воде и кидают туда кухонную утварь по традиции?

      Жара стояла нешуточная. По вечерам на улицы выходили компании фольклористов. Я всё изучала в сумерках Старо-Невский и вдруг услышала приближение аккордеона, а вместе с ним человек двадцать, певших русские народные, залихватские.

      Проспект голый, никого нет, а звуки становятся всё громче, и вот ты различаешь вдалеке толпу в нарядах, к ним сзади прицепился хвост из непосвящённых, они несут какую-то традицию, знания, они об этом громко поют, и в жарких сумерках это кажется полуреальным. Я представляю, как из каждого колодца в один миг выходят разные группы фольклористов и несут с собой и за собой шлейф определённого уклада. Они распевают слог. Каждая – свой. Металлические воротца открываются, и из каждого дома в замедленном движении выходят традиции и, не слушая друг друга, говорят о себе. Платки повязаны, длинные юбки тяжелы, бороды неухожены, но слоги длятся, как жизнь и, признаюсь, пойти за ними хочется. Всё, что происходит продолжительное время, кажется устойчивым, оно может куда-то привести.

      Платок, круглое лицо, пальцы по аккордеону, рот открылся, из него летит слог. Из колодца рядом выходит то же самое. Потом я отхожу от видения, и проспект вновь становится голым. Звуки исчезли.

      Когда остаётся одна жара, хочется петь.

      В распевах есть традиция, в каждой общности – свой уклад. И к каждой можно понемногу принадлежать, а можно быть