Макар Чудра и многое другое…. Максим Горький

вскрикивая:

      – Перестаньте!

      Лицо у неё было досиня бледное, глаза погасли и закатились, точно у кликуши.

      Другой раз Кострома, позорно проиграв Чурке партию в городки, спрятался за ларь с овсом у бакалейной лавки, сел там на корточки и молча заплакал, – это было почти страшно: он крепко стиснул зубы, скулы его высунулись, костлявое лицо окаменело, а из чёрных, угрюмых глаз выкатываются тяжёлые, крупные слёзы. Когда я стал утешать его, он прошептал, захлёбываясь слезами:

      – Погоди… я его кирпичом по башке… увидит!

      Чурка стал заносчив, ходил посредине улицы, как ходят парни-женихи, заломив картуз набекрень, засунув руки в карманы; он выучился ухарски сплёвывать сквозь зубы и обещал:

      – Скоро курить выучусь. Уж я два раза пробовал, да тошнит.

      Всё это не нравилось мне. Я видел, что теряю товарища, и мне казалось, что виною этому Людмила.

      Как-то раз вечером, когда я разбирал на дворе собранные кости, тряпки и всякий хлам, ко мне подошла Людмила, покачиваясь, размахивая правой рукой.

      – Здравствуй, – сказала она, трижды кивнув головой. – Кострома с тобой ходил?

      – Да.

      – А Чурка?

      – Чурка с нами не дружится. Это всё ты виновата, влюбились они в тебя и – дерутся…

      Она покраснела, но ответила насмешливо:

      – Вот ещё! Чем же я виновата?

      – А зачем влюбляешь?

      – Я их не просила влюбляться! – сказала она сердито и пошла прочь, говоря: – Глупости всё это! Я старше их, мне четырнадцать лет. В старших девочек не влюбляются…

      – Много ты знаешь! – желая обидеть её, крикнул я. – Вон лавочница, Хлыстова сестра, совсем старая, а как путается с парнями-то!

      Людмила воротилась ко мне, глубоко всаживая свой костыль в песок двора.

      – Ты сам ничего не знаешь, – заговорила она торопливо, со слезами в голосе, и милые глаза её красиво разгорелись. – Лавочница – распутная, а я – такая, что ли? Я ещё маленькая, меня нельзя трогать и щипать, и всё… ты бы вот прочитал роман «Камчадалка», часть вторая, да и говорил бы!

      Она ушла, всхлипывая. Мне стало жаль её – в словах её звучала какая-то неведомая мне правда. Зачем щиплют её товарищи мои? А ещё говорят влюблены…

      На другой день, желая загладить вину свою перед Людмилой, я купил на семишник леденцов «ячменного сахара», любимого ею, как я уже знал.

      – Хочешь?

      Она насильно сердито сказала:

      – Уйди, я с тобой не дружусь!

      Но тотчас взяла леденцы, заметив мне:

      – Хоть бы в бумажку завернул, – руки-то грязные какие.

      – Я мыл, да уж не отмываются.

      Она взяла мою руку своей, сухой и горячей, посмотрела.

      – Как испортил…

      – А у тебя пальцы истыканы…

      – Это – иголкой, я шью много…

      Через несколько минут она предложила мне, оглядываясь:

      – Слушай, давай спрячемся куда-нибудь и станем читать «Камчадалку» хочешь?

      Долго искали, куда