Макар Чудра и многое другое…. Максим Горький

Не бойся только…

      Сам он, видимо, боялся: огарок в руке его дрожал, он побледнел, неприятно распустил губы, глаза его стали влажны, он тихонько отводил свободную руку за спину. Страх его передался мне, я очень осторожно заглянул в углубление под корнем, – корень служил пещере сводом, – в глубине её Саша зажёг три огонька, они наполнили пещеру синим светом. Она была довольно обширна, глубиною как внутренность ведра, но шире, бока её были сплошь выложены кусками разноцветных стёкол и черепков чайной посуды. Посредине, на возвышении, покрытом куском кумача, стоял маленький гроб, оклеенный свинцовой бумагой, до половины прикрытый лоскутом чего-то похожего на парчовый покров, из-под покрова высовывались серенькие птичьи лапки и остроносая головка воробья. За гробом возвышался аналой, на нём лежал медный нательный крест, а вокруг аналоя горели три восковые огарка, укреплённые в подсвечниках, обвитых серебряной и золотой бумагой от конфет.

      Острия огней наклонялись к отверстию пещеры; внутри её тускло блестели разноцветные искры, пятна. Запах воска, тёплой гнили и земли бил мне в лицо, в глазах переливалась, прыгала раздробленная радуга. Всё это вызвало у меня тягостное удивление и подавило мой страх.

      – Хорошо? – спросил Саша.

      – Это зачем?

      – Часовня, – объяснил он. – Похоже?

      – Не знаю.

      – А воробей – покойник! Может, мощи будут из него, потому что он невинно пострадавший мученик…

      – Ты его мёртвым нашёл?

      – Нет, он залетел в сарай, а я накрыл его шапкой и задушил.

      – Зачем?

      – Так…

      Он заглянул мне в глаза и снова спросил:

      – Хорошо?

      – Нет!

      Тогда он наклонился к пещере, быстро прикрыл её доской, железом, втиснул в землю кирпичи, встал на ноги и, очищая с колен грязь, строго спросил:

      – Почему не нравится?

      – Воробья жалко.

      Он посмотрел на меня неподвижными глазами, точно слепой, и толкнул в грудь, крикнув:

      – Дурак! Это ты от зависти говоришь, что не нравится! Думаешь, у тебя в саду, на Канатной улице, лучше было сделано?

      Я вспомнил свою беседку и уверенно ответил:

      – Конечно, лучше!

      Саша сбросил с плеч на землю свой сюртучок и, засучивая рукава, поплевав на ладони, предложил:

      – Когда так, давай драться!

      Драться мне не хотелось, я был подавлен ослабляющей скукой, мне неловко было смотреть на озлобленное лицо брата.

      Он наскочил на меня, ударил головой в грудь, опрокинул, уселся верхом на меня и закричал:

      – Жизни али смерти?

      Но я был сильнее его и очень рассердился; через минуту он лежал вниз лицом, протянув руки за голову, и хрипел. Испугавшись, я стал поднимать его, но он отбивался руками и ногами, всё более пугая меня. Я отошёл в сторону, не зная, что делать, а он, приподняв голову, говорил:

      – Что, взял? Вот буду так валяться, покуда хозяева не увидят, а тогда пожалуюсь на тебя, тебя и прогонят!

      Он ругался, угрожал; его слова рассердили меня,