Мое советское детство. Шимун Врочек

стариков можно было послушать и позже. Как-нибудь в другой раз. Но не сейчас, желательно. И – не завтра.

      Потом.

      Дед давно перестал пытаться. Больше не пробовал. Он был гордый. Теперь он тарабанил свою бодрую заготовку, смеялся на всякий случай и все, отдавал трубку бабке, которая еще не смирилась.

      Старость делает нас неслышными. Выключает звук.

      А потом тебе даже не говорят, когда умирает твой сын. Чего-то ждут.

      Словно еще день неизвестности воскресит его.

      Впрочем, так оно и было. Для деда Юрка был живой еще целых два дня.

      Чего уж обижаться. Грех. Могли вообще не сказать.

      И от этого "могли не сказать" внутри все скручивает, как в узел.

      Кладбище здесь было новым. Отвели место, когда заполнилось на старом кладбище. Могилок всего ничего. Ровная песчаная земля. На Урале кладбище было старое, огромное, от земли, травы и аккуратно выкрашенных оградок шло ощущение умиротворения и покоя. Здесь, на севере, кладбище было маленькое и непутевое.

      Как и Юрка, младший сын.

      Нервное. Без густой и прозрачной тишины, покоя, деловитой жизни, привычной там, на древнем и красивом уральском склоне.

      Здесь кладбище было коротким отрезком в песке, дорогой к концу.

      Ветер дул и теребил редкие кустики зелени и пожухлые цветы в вазах.

      И дед вдруг понял, что это все.

      Сорок дней прошло со смерти младшенького. Бабку тогда отхаживали, успокаивали, но бабам проще. Бабы могу рыдать и плакать…

      Дед же молчал и внутри него умирал, бился, корчился чудовищный вой.

      Словно еще живой Юрка умирал там, в этой пустоте, сейчас. И кричал от боли. И ему было не помочь.

      Тоска. Он встал тогда и пошел. В сердце гнулась и торчала длиннющая, с полнеба, стальная игла.

      Юрка, непутевый. Юрка.

      Младшенький. Любимый.

      Вызвали скорую. Сделали укол от сердца. Живи, дед. Как?! Живи, как хочешь.

      И теперь это кладбище. Свежепокрашенная железная оградка, застывшие наплывы голубой краски. Земляной холмик. Не уральская земля, коричневая. Не сладкая. Не родная. Стакан с водкой. Черный хлеб. Памятник, выкрашенный голубой краской.

      И фотография в овальной рамке.

      Юрка на ней был какой-то другой. Не ту выбрали, подумал дед. Непохожий на себя он здесь был. Словно человек на фотке знал, что уже умер.

      Дед повернул голову к старшему внуку – молодому, красивому.

      "Вот, Лешка, пришел я к сыну, а он смотрит на меня и не встает", – сказал он внуку. Без всякого надрыва, просто. Алексей передернулся. Эх, дед. Ну что ты…

      И дед замолчал.

      * * *

      Раньше ты выбирал ему машинку – вот эту, синюю! И чтоб большие колесики.

      А сегодня выбираешь ему гроб.

      Юрка. Эх, Юрка.

      Мы сыны батрацкие, мы за новый мир

      Щорс идет под знаменем

      красный командир

      В голоде и в холоде

      жизнь его прошла

      но недаром пролита

      кровь его была

      эээээ,