Белая ласточка. Ольга Александровна Коренева

А она поджимала губы и улыбалась, одному ему так улыбалась, и Оське это нравилось. Почему она так улыбалась? Наверно, уж очень Оська странно смотрел на нее… А о чем она тогда думала?..

      Он перевернулся на живот и обхватил – руками враскид – раскладушку. Дождь снаружи глухо стегал по крыльцу. Дождь…

      Они поселились на восьмом, на том же этаже, где жил и Оська. Бабушка заходила к ним попросту, по-соседски, и звала их «Толя» и «Ларочка». Как долго спускался лифт по утрам! Мука и блаженство. Почему она отворачивалась, когда Оскар задевал ее портфелем? А он потом нарочно задевал и на ноги наступал в лифте нарочно. Оскар был тогда уже выше ее ростом. Тогда, в седьмом классе. А в девятом – выше и ее Толи на целую голову. Как-то она оказала, что у него звучное имя, что имя интересное, и в Америке даже есть «премия этого имени», ее дают киношникам. И улыбнулась чуть снисходительно… Сказала, что ничего не имела бы против, если бы так звали даже ее сына. Но двух ее драчливых мальчишек звали Сашок и Сережка. Это уже потом, когда Оскар Мухин вернулся из армии. Кстати, там, в армии, он начал писать стихи – и все о ней, – восемь общих тетрадей исписал! Впрочем, в стихах ни разу не было имени «Лариса». А была какая-то она, прекрасная и необыкновенная. У нее жаркие волосы, синие ресницы и зимние глаза. Голос такой нежный и четкий, голос – как колокольцы, и радуга, и шаровая молния. И ладони – зовущие и нежные.

      Стихи были плохие. После армии он увидел, что ладони-то у нее самые нормальные, только очень маленькие. Но вообще-то в стихах что-то было. Что-то верно схваченное. Лариса.

      Нет, чего там! Стихи как стихи, все нормально, зря бросил писать, можно было бы и в Литинститут их подать. И прошел бы! А что он, рыжий?..

      Оскар спустил руки и нашарил под раскладушкой сигареты и зажигалку… Ага, зажигалочка, та самая! Которую он у Толи стащил… Глядя на зажигалку, Мухин вдруг почему-то вспомнил Ларисиного «Толика» – и его манеру закуривать, и как он по утрам выходит из квартиры своей упругой походкой тяжелоатлета, как бросает небрежное: «Лариса, запри» – и, не дожидаясь лифта, сбегает по лестнице, идет через двор, на углу останавливается у газетного киоска. Всегда останавливается. Толик рутинер: у него раз навсегда установившиеся привычки. Солидный молодой человек. Из тех, наверное, у которых к тридцати под льняными волосами уже просвечивает лысинка, из тех, которых соседские тетушки называют по имени-отчеству уже в двадцать восемь. Вспоминая это, Мухин поймал себя на том, что думает о Толике с отголосками старой, острой ненависти. И он с досадой швырнул зажигалку под кровать…

      В самом деле, за что она полюбила этого идола, дубоватого, лысоватого, с неподвижным квадратным лицом?

      И вспомнилось такое. Однажды, одним прекрасным воскресным утром, чистил Оська на лестнице ботинки. Из соседней квартиры, за Ларисиной дверью вдруг послышались громкие голоса. Голос высокий, звонкий трепетал непрерывным колокольчиком. Бухал изредка глухо и вяло голос другой, голос ее мужа. И Оська забыл про свои ботинки, он стоял, сжимая щетку в потной руке, и растерянно слушал перепалку за дверью, и представилось