Пуская мыльные пузыри. Юлия Плотникова

сразу, как только Левушка зашел, заметила, что он был особенно угрюм. Нахмуренные брови нависали тяжелыми складками над темными глазами, скрывая в тени их выражение. Насупленные брови – недобрый знак, это Ипполита Ивановна знала. Либо у Левушки что-то случилось, и он скрывает это; либо он устал, непременно заснет и будет очень громко храпеть; либо мысли его заняты работой, и он всю ночь будет тратить электричество, черкаясь, что-то чертя и чертыхаясь; либо, что было хуже всего, кто-то вывел Левушку из себя, и теперь он, готовый вот-вот сорваться, словно бешеный пес с цепи, будет стоять в одной пижаме до глубокой ночи на балконе, куря, чтобы успокоиться, и простужаясь.

      – Левушка, у тебя что-то случилось? – спросила озабоченно Ипполита Ивановна, кутаясь в шаль.

      – Нет.

      – Ты уверен? Ты сегодня более угрюмый, чем обычно, а я не уверена, что такое вообще возможно.

      – Я в порядке.

      Голос и мимики столько же, сколько у Железного Дровосека. Кажется, все как всегда. Но женское сердце, обуянное неожиданно нахлынувшим материнским чувством, невозможно обмануть.

      – Ты уверен? – еще раз уточнила Ипполита Ивановна.

      – Да.

      Он уже прошел в свою комнату, поставил портфель с какими-то бумагами у стола, снял пиджак, жилет и, оставшись в одних брюках и легонькой хлопковой рубашке, вышел на балкон. Даже не надев тапочки!

      – Простынешь же, Лева, а мне потом тебя выхаживать, – ворчала старая женщина, вынося домашние тапки на холодный пол.

      – Мне не холодно, – ответил равнодушно тот, закуривая.

      – Все вы так говорите, а потом простужаетесь!

      С минуту молчали. Лева смотрел в окно, о чем-то задумавшись. Но не так, как он это делал обычно. Было что-то в этой задумчивости печальное, неопределенное.

      – Шли бы вы, Ипполита Ивановна, я окно хочу открыть, а вы в одной шали. Я за больными ухаживать не умею, пропадете.

      Так по-доброму, по-сыновьи прозвучали его слова, что Ипполита Ивановна растаяла.

      – Ужинать-то будешь? – спросила она.

      – Да.

      С улицы задувало холодным ветром желтые листья, их дух. Недалеко пронесся красный трамвай. Залаяла собака. Все было как всегда. Ипполита Ивановна зашаркала на кухню. Загремели кастрюли, кухонная утварь. Что-то стеклянное упало на пол, по звуку не разбилось. Кажется, все идет своим чередом. Осень в самом разгаре, в своем огненно-золотом разгаре. Но в этой осени, в наступающих морозах, оголяющихся деревьях, темнеющей траве Лев Георгий видел нечто большее, чем банальную смену времен года. Он не видел, скорее, предчувствовал что-то, но никак не мог понять, что именно. Как будто расстройство желудка, но не в желудке, а чуть выше, где-то в груди.

      – Рита твоя звонила сегодня, – прокряхтела с характерным выражением лица Ипполита Ивановна, стоя в дверном проеме, прячась за старое дерево от сквозняка, кутаясь до подбородка уже в две шали. Лев Георгиевич и не заметил ее возвращения. – Просила, чтоб ты ей перезвонил. Ты, Лева, перезвони ей, я поручилась за тебя. И, будь добр, скажи,