Пуская мыльные пузыри. Юлия Плотникова

помахала ему рукой. Дениска оглянулся назад. Да, именно ему.

      Он помахал ей в ответ. Веснушчатые щеки, широко раздвинутые в улыбке, мокли от слез. Благо, начался дождь, скрывший это обстоятельство.

      «Я не смогу сказать ей, – подумал Дениска. – Не смогу».

      Балкон

      Придя домой, Лев Георгиевич продолжал думать о том настырном мальчишке, о том, что он него пахло сыром, и, разумеется, о Любе. Последнее его удивляло больше всего. Он не мог выбросить из головы эту полную, излишне сентиментальную, неуверенную в себе женщину, носящую черный балахон и искренне верящую, что этот балахон скрывает отсутствие фигуры. Не мог скрыть ее портрет, нависающий перед глазами, за мишурой формул, физический законов. Ежесекундно поступали приказы из главного штаба – мозга – прекратить тратить время и умственные ресурсы, которые были отнюдь не бесконечными, на бессмысленные рассуждения, которые даже не были похожи на рассуждения в привычном для Льва Георгиевича понимании. Но – наверное, в первый раз в жизни – эти приказы ничего не значили.

      Всю дорогу до дома он не мог перестать думать о Любе и сырном мальчике, за что злился на себя.

      Жил Лев Георгиевич в сорока шести минутах ходьбы от школы; он снимал комнату у глуховатой старушки с пучком седых волос и дрожащими морщинистыми руками, приносящими завтрак единственному жильцу под звон посуды на раскачивающемся подносе. Ипполита Ивановна, названная отцом-механиком в честь царицы амазонок, обожала своего жильца. После смерти мужа, оставшись совершенно одна, в чужом сером городе, где она никого не знала (а если и знала кого-то, то эти «кто-то» ей были неприятны), Ипполита Ивановна много плакала, жаловалась самодельным тряпичным куклам, созданием которых мечтала украсить галереи, обогатить и прославить себя, за что муж всегда смеялся над ней. Она жила в трехкомнатной квартире с большой кухней и роялем в гостиной. Совсем одна. Она расклеивала (не сама, конечно, за нее это сделали дети взамен на две тарелки медового печенья) объявления о дешевом жилье, но никто не отвечал. Сосед – тоже старик, но тот старик, который пытается молодиться и делать вид, что во всем он сведущ, – не раз советовал Ипполите Ивановне написать в местной газете, мол, тому, что напечатано на бумаге черными чернилами, люди верят больше, чем выведенным старомодным почерком словам на тетрадных листках, которые держаться на телефонных столбах на честном слове и просроченном канцелярском клее. Но Ипполита Ивановна недолюбливала газеты, как и тех, кто их печатает. Она предпочитала ждать. И, к своему удивлению, дождалась. Однажды в дверь постучал молодой, но выглядящий немолодо, угрюмый человек. За спиной у него была сумка, в левой руке – портфель, а в правой – сорванное объявление.

      – Вы все еще сдаете комнату? – спросил он, даже не поздоровавшись.

      – Да, – кивнула Ипполита Ивановна, прижимая руки к груди.

      Она уже не надеялась, не ждала гостей, вышла в халате, непричесанная. Молодой человек ей сначала не понравился, было в нем что-то отталкивающее. Металлический голос, отсутствие мимики и хороших манер. Ипполита Ивановна хотела громко