Пуская мыльные пузыри. Юлия Плотникова

не спасал от ощущения, что заходишь в клетку к дикому зверю.

      – М-можно вас спросить? – робко, остановившись в четырех шагах от учительского стола и не решаясь подойти ближе, спросил Дениска.

      Услышав в ответ звук, который нельзя передать словами, звук, похожий на соединившиеся в одно смутно-расплывчатое месиво «угу», «р» и «ох», спросил:

      – Какие у вас планы на сегодняшний вечер?

      Скользящий взгляд молчавшего человека, сказал лишь: «Удивил!». И вернулся к тетрадям.

      – Моя личная жизнь – не твоего ума дело, мальчик, – ответил Лев Георгиевич, не поднимая больше глаз от тетрадей. Большая рука недовольно черкнула что-то красной пастой, закрыла тетрадь, пометила что-то в блокноте, расчерченном на маленькие столбики, придвинула следующую.

      Он обращался «мальчик» или «девочка» ко всем ученикам, даже тем, у кого преподавал уже несколько лет. Дело было не в плохой памяти или путании лиц, нет. У Льва Георгиевича была превосходная память и на имена, и на лица. Он просто не хотел обманывать учеников, внушая им, будто они (они!) ему не абсолютно безразличны. Исключением были лишь некоторые, которые просто вынуждали его называть их по фамилиям. От басистого, разносящегося с эхом, присущим одиноким пещерам, даже в полном коридоре, выкрика фамилии любого хулигана обладатель ее, независимо от степени его хулиганства, становился в стойку и говорил, как на духу: «Простите, Лев Георгиевич!».

      Такой дрессировкой, выработанной с годами, Лев Георгиевич гордился. Такой дисциплине обучают только в армии и семьях, в которых отец-одиночка, военный в отставке, прилагает все силы, чтобы сделать из своих сыновей «настоящих мужчин». Отец бы гордился Львом Георгиевичем, грозой школа №7 провинциального городка.

      Даже Кираеву, не носящую белье под блузкой, он выдрессировал. Белья она так и не надела, но в кабинете физики без шали или шарфа на груди, перекинутых через плечи и связанных концами за спиной, не появлялась. Даже на улице, в коридоре, в столовой, завидев высокую фигуру Льва Георгиевича, она судорожно вытаскивала из портфеля шаль и мило улыбалась, здоровалась с ним. Или перекидывала портфель на живот, прикрывая соски и делая вид, что ищет зеркальце. Да, отец гордился бы.

      Лев Георгиевич никогда не применял силы, этот метод воспитания он не признавал. И голос повышал лишь в особых случаях. В чем же был его секрет? Почему именно его все – и ученики, и учителя – слушались? Никто не знал ответа. Просто было во Льве Георгиевиче что-то такое, что вызывало беспричинное желание подчиняться. Люди шарахались – простите за выражение – от него, как собаки от приведений. В чем же была причина? У него почти не было мимики. Ни мимики, ни выражения глаз. Людей это не то чтобы пугало, но настораживало. Он ни у кого не вызывал доверия и душевной теплоты.

      Лев Георгиевич привык к отношению окружающих. Ты не испытываешь тепла к ним, а он

      – к тебе. Все справедливо.

      Да, он привык. Поэтому появление этого странного, пахнущего сыром мальчика, удивило его. «Удивило» –