Пуская мыльные пузыри. Юлия Плотникова

загадки фараонов, мумий. Путешествовать по пустыням в караванах бедуинов среди песков. Но начались проблемы со здоровьем. И бедуины, и фараоны прыгнули на верблюдов, навьюченных сумами, полными моих разбитых надежд, и скрылись за горизонтом, растворившись черными сгустками тени на раскаленном кроваво-красном пустынном солнце.

      Я пробовала рисовать. Тогда кубизм и экспрессионизм не были так популярны, многие даже не знали, что это вообще такое. Поэтому приходилось прикладывать немало усилий, чтобы быть хорошей ученицей. Хотя мама развешивала по всему дому мои рисунки, а отец расхваливал меня, говорил, что я – новый Ван Гог, несмотря на то что мое «творчество» и отдаленно не напоминало полотна гения… Я поняла, что не быть мне художницей, в пятнадцать.

      Я ничего не умела – и до сих пор не умею. Я любила читать и рассуждать. Единственная в доме могла разбирать папины каракули в записной книжке (даже он не мог). Младших братьев и сестер у меня не было, так что предвзятости к детям не имела. Так я и решила стать учительницей.

      Вот только дети меня не уважают. Совсем. То ли я неинтересно преподаю, то ли что… Не знаю. Да и это неважно.

      А теперь посмотри на меня, Денис: я одинокая, никчемная, толстеющая женщина без личной жизни, радости и перспектив. У меня ничего нет: ни денег, ни таланта, ни красоты. У меня никого нет, кроме безмозглого шпица и больной матери. А перспективы, думаешь, у меня есть? Нет, их тоже нет. Я состарюсь одинокой и никому ненужной и умру в этой самой школе, в которой, будучи ребенком, так о многом мечтала.

      В этом и есть взросление – в принятии своей никчемности и смирении…

      Знаешь, многие мои сверстницы сожалеют о чем-либо, об упущенных возможностях, о том, что побоялись и не сделали что-то. А у меня не было никаких возможностей – ни упущенных, ни использованных. Ни возможностей, ни любви. Ни-че-го.

      От так и не произнесенной речи, похожей больше не на нравоучение, отчаянную попытку исправить, спасти чью-то молодую жизнь, а на монолог самоубийцы, Любочка заплакала. Говоря выразительно, размахивая для пущего эффекта руками, Любовь Григорьевна остановилась на словах «вера в лучшее», оступилась, падая с высокого обрыва, замолчала и заплакала. Тихо, не всхлипывая. Она бормотала что-то, утирая слезы носовым платком, просила прощения за то, что испортила настроение и, возможно, даже напугала мальчика.

      Прозвенел звонок. Одноклассники Дениса, недовольно ворча, вошли в класс, расселись по местам. Никто даже не заметил влажности глаз Любови Григорьевны, потекшей туши для ресниц, перемены в ее голосе, дрожи рук. И тени невыразимой тоски, нависающей над ней. Даже Дениска, сидя на задней парте, не мог разглядеть этого. Но одно он знал точно: ему больше не хотелось взрослеть.

***

      Дениска стоял у дверей кабинета №3, не решаясь войти. Лев Георгиевич пугал его. Его, и почти всех школьников. Он был огромного роста, похож на медведя или другое не менее недружелюбное животное.

      «И почему Любовь Григорьевна влюбилась в него? – поморщился Дениска. – Почему не в Филиппа Давыдовича?»

      Дениска