Лицемер. Александр Валентинович Куревин

не в том, что увидел Бочков, Серега, – сказал я, – не в том, что увидели все. Главное, что увидел я…

      Серега нахмурил брови, соображая. Конечно, единственный мой друг во взводе был в курсе всех приключений, он догадался:

      – Это что, те самые Почтальонки?!

      – Вот именно!

      Мы молча шагали по дороге какое-то время, прижимая драгоценные посылки. Аппетит только пропал. Даже курить не хотелось.

      – Выходит, они сами хлебнули своей бодяги? – сделал предположение Перепелкин.

      – Выходит, – согласился я. И подумал: «Значит, Рома не успел с ними поговорить, предостеречь, выяснить, кто снабдил их отравой? Где он вообще мотается? Сидит в госпитале у своей Люции, что ли?»

      Еще свербело в душе: быть может, если бы я сразу признался замполиту в том, что мне известен адрес шинка, тот немедленно отправился бы туда, и девушки не успели бы выпить, остались живы. На моей совести два трупа?! Успокоился довольно оригинальным способом – напомнив себе, что сам мог окочуриться раньше девушек вместе со Шляховым от их же, между прочим, бодяги! Пути господни неисповедимы.

      Рубликов отвел нам час на обжираловку. В класс тут же пожаловали «старослужащие» из первого взвода – горняки с Донбасса. Они призывались весной, как положено, мы же – летним спец-набором. Когда рота выполняла команду: «Строиться на зарядку по форме номер два с голым торсом!» – становилось очевидным, что торсы, в основном, у рудокопов, а у наших студентов – скорее, мощи: выпирающие лопатки, ключицы, и позвоночники. Горняки держались с апломбом.

      – Ну что, бойцы? Кто табачком угостит? – спросил предводитель горняков Эдик Гантауров по прозвищу «Гора». Я с ним свел знакомство еще в первый день пребывания в часть.

      Дело было так. Нас, только что переодетых в новенькие «сопливые» «хэбэшки», подпоясанных ремнями из одуряюще воняющего химией кожзама, вели вверх по лестнице в расположение. Встречным потоком уверенной поступью спускались ладные хлопцы в черных погонах с золотыми буквами «СА», какие нам еще только предстояло подшить.

      За трое суток на пересыльном, и столько же в дороге, я оброс щетиной, побриться еще не успел.

      – Ни хрена себе, борода! – воскликнул амбал из встречного потока, пытаясь ущипнуть меня за щеку.

      – Уйди, противный, – сказал я без выражения, хлопнув его по руке. – Я девушек люблю.

      Он стал надуваться, но выдавить из себя так ничего и не смог, поток увлек его вниз. Что-то родил все же запоздало, но я уже не слышал. Дружки его загоготали, а их сержант прикрикнул:

      – Гантауров, разговорчики! Отставить смех!

      Тем же вечером Гантауров оттеснил меня к ленинской комнате и спросил:

      – Ты там, на лестнице, что-то сказал, Борода?

      Я мысленно поздравил себя с новым прозвищем, ощутив холодок в душе.

      – Я пошутил, – ответил ему.

      – Пошутил?

      – Да. А ты разве нет?

      Он не понял, что я, иными словами спросил, не гомик ли он часом, и предупредил:

      – Ты