Укатанагон и Клязьма. Юрий Лавут-Хуторянский

с рождения – это будет ей полезно…

      Теперь можно было посмотреть и на самого себя. Пора, хватит медлить. Глаз должен стать пристальным – и стал… но нежелание смотреть на себя никуда не делось – потребовалось стать острее и жёстче – и наконец получилось, а потом пришлось ещё добавить остроты…

      Стало тяжело.

      Смотреть, как на других, не выходило, возникал какой-то добавочный пронзительный пульс. Что это? Позорный страх перед этим остриём? Недаром он всё время избегал этого человека, который звался Константином Картушевым – и он отодвинулся. То есть попробовал отодвинуться, чтобы посмотреть издалека, так, как смотрел на гибель звёзд, планетных систем и целых галактик – легко, не как на катастрофы, а как на естественный ход событий, включив голубой, охлаждённый перспективой, взгляд со стороны, с далёкой орбиты – и его вдруг, как на резинке, притянуло назад, в ту же, обращённую на самого себя, точку: другого выхода отсюда не было, именно таким образом пролегала дорожка отсюда. «Ладно, – сказал он, – пойдём по этой дорожке, раз она – это что-то такое очень важное. Давайте разбираться, хотя там всё точно то же самое, как у миллионов других людей, это нужно учесть». – Это ты к кому сейчас обращался?» – спросил он, улыбнувшись, у самого себя, – кому нужно будет учесть? Нужна только честность и принципиальность. Давай, вперёд, какой бы ты там не был хороший-нехороший»… Он смотрел – и концентрированная горькая дрянь полезла откуда-то в горло. Вокруг Константина Картушева, того, на земле, который теперь был у него в центре событий, в центре цветной, бьющейся сетки связей, всё прояснялось самым тяжелым образом. Боже мой, это была последовательная жизнь какого-то животного, хитрого всей своей натурой, сутью и физиологией, цепкого эгоистичного животного, научившегося говорить, читать, писать и играть на музыкальных инструментах. Настоящая подоплека поступков и мыслей поражала… просто поражала… Боже!! нет, он не согласен с тем, что всё вот так примитивно. Но даже пусть, пусть, даже это не главное, главное было другое, главное, что он так на всё влияет, на всё и на всех. Очевидно ведь, что влияние преувеличено, сильно преувеличено и поэтому выглядит определяющим для окружающих, вполне взрослых и самостоятельных людей. И от этого делается отвратительным. Ставить его в центр – это очень большая неточность, просто потому, что у него как раз всегда был принцип: не влиять. Никогда ни на кого не влиять, у каждого ведь есть своя голова. У него своих грехов хватает, он оправдываться не собирается, но ответственность за каких-то случайных, мимолётных – пусть сами за себя отвечают… и оттенки, в которые окрашены эти его связи, они именно поэтому такие страшные и странные. Он стал прослеживать причины собственных, узнаваемых им поступков, прослеживать до самой глубины, то есть до физиологии, до работы отдельных органов, вслушивался в слова и интонации, читал помыслы, потом пошёл ещё глубже, туда, откуда шли изначальные импульсы – и был совершенно обескуражен: