Собрание сочинений в 15 томах. Том первый. Анатолий Никифорович Санжаровский

близком отстоянии. А по части троганий и вовсе не отважистый был.

      Крепче всего выходило у него багровое молчание.

      По лицу вижу, вкрай зудится что сказать. Да рта открыть смелости Боженька не подал…

      А и то ладно. А и то сердечку отрада…

      Погуляем с часочек, там и вновки[50] делу честь.

      5

      Изнизал бы тебя на ожерелье

      да носил бы по воскресеньям.

      Княжил тёплый май.

      Цвели ромашишки.

      Из села Крюковки – это такая дальняя даль, где-то на Волге, под Нижним, – понаехали мастеровые строить нам станцию.

      Бегал там один дружливый гулебщик с гармошкой.

      Исподлобья всё постреливал.

      А наведу на него смешливый свой глаз – тут же отвернётся.

      Поначалу отворачивался, отворачивался.

      А потом и перестань.

      На обкосках[51] подступается, шантан тя забери, с объяснением:

      – Говорю я, Нюра, напряминку… Человек я простой…

      – Что простой, вижу. Узоров на тебе нету.

      – Знаешь, Нюра, как ты мне по сердцу…

      – Кыш, божий пух! – смеюсь. – Кыш от меня!

      – Чать, посадил бы в пазуху да и снёс бы в Крюковку…

      – Ой, разве? Чирей тебе на язык за таковецкие слова!

      – Да-а… Такая к тебе большая симпатия. Не передам словами…

      – А чем же ты передашь-то? Гармонией?

      Осклабился. Только зубы белеют:

      – Нет. И гармонией не могу.

      – Тем лучше. Ничего не надо передавать. У меня и без тебя есть парень!

      А он, водолаз, напрямки своё ломит:

      – Ну и что ж, что парень. Он парень, и я парень.

      Заложил упрямец начало.

      Стал наведываться на посидёнки.

      Играл Михаил на гармошке-резухе трепака, казачка.

      Плясали как! Будто душу тут всю оставили…

      Сормача играл…

      Играл всё старые танцы.

      А мы знай танцевали. Хорошо танцевали. Не то что ноне трясогузки трясутся да ногой ногу чешут.

      Как ни увивался, не посидела я и разу рядком с нижегородской оглоблей. Так я его звала, хоть был он невысок.

      Сладили крюковские нам новую станцию.

      По лицу здания, поверх окон, из края в край во всю стену мастеровато вывел Михаил толстой кистью чёрно:

      «Этот дом штукатурил Блинов Михаил Иванович в 1928 году» (как пойду в лес по ягоды, увижу, вспомню всё, наплачусь – тонкослёзая стала), написал и объявился ввечеру на посиделках. Манит эдако пальчиком на улицу:

      – Нюронька! А поть-ко, поть-ко сюда-а…

      – Ну!

      Я как была – шоком[52] на крыльцо.

      Иду, а он загребущие моргалки свои бесстыжие и на момент не сгонит с меня. От девчат мне дажь совестно.

      – Оглобелька, – в мягкости подкручиваю. – Ну ты чего уставился, как голодный заюшка на чужу капустку? Лампочки сломаешь…

      – Не бойся, не сломаю.

      – Ну, ты зачем приявился?

      – Попусту, Нюронька, и кошка на солнце не выходит.

      – С кошкой дело ясное. А ты?

      – А что ж я, глупей кошки?

      – Тебе лучше себя знать. Так что там у тебя?

      – А всё то жа… Я те, Нюронька, гостинчик

50

Вновки – снова.

51

Обкоски – гуляние в честь окончания сенокоса.

52

Шоком – очень быстро.