Аполлон и Стикс. Ирина Алеева

к ним придет: бог или дьявол? – Даня обернулся на аудиторию, как конферансье, зазывавший на представление каверзными вопросами.

      – Данечка, так нельзя говорить. – Данина тетя произнесла это шепотом себе под нос, словно отрекаясь от причастности к происходящему.

      Алекс почти увидел, как в пространстве ее психики страдающая французская героиня отошла на второй план и на авансцене возник умывающий руки Понтий Пилат.

      – Пока они ждут, они будут молиться.

      Этой репликой Даня закончил свою миниатюру. Алексу показалось, что она не предназначалась для утешения встревоженной публики, а играла точно определенную для нее роль в произведении.

      – А как зовут друга Андрея Первозванного? – осторожно спросил он Даню.

      Даня приблизился к песочнице, взял обоих динозавров за шею, отряхнул и отнес обратно на полку.

      – Иисус Христос, – сказал он, восстановив девственный порядок в кабинете и давая этим понять, что второй акт будет разыгран в другой раз.

      Данина тетя наотрез отказалась рассказывать при племяннике что бы то ни было об истории его жизни и обстоятельствах рождения и на следующий день пришла к Алексу одна.

      – Данечка не мой сын, я ведь вам говорила? – сказала она и, дождавшись его подтверждения, продолжила: – Это сын моей сестры.

      После этих слов, потребовавших от нее, по-видимому, всех бывших в ее распоряжении сил, она остановилась, плотно сжала губы, так что они почти совсем исчезли с ее лица, и вдруг начала содрогаться всем телом, издавая громкий, низкий, утробный рев.

      Алекс часто видел, как люди плачут. При нем плакали взрослые, дети, мужчины, женщины, разных национальностей и вероисповеданий, обладавшие разным материальным достатком и нередко противоположными нравственными убеждениями, по-разному относившиеся к нему в частности и к психотерапии в целом и попавшие к нему в кабинет на разных этапах жизненного пути. Он знал, что слезы не всегда облегчают боль, не всегда проистекают из искренности и не всегда говорят о доверии. Ему приходилось воспринимать их с той же степенью отстраненности, что смех и веселье; и тех, кто при нем заразительно хохотал, было как минимум не меньше, чем тех, кто безутешно плакал. Он привык анализировать собственные чувства, возникавшие рядом с плачущим человеком. Эти чувства помогали ему понять природу чужой боли и давали бесценные подсказки о том, как с ней нужно было работать.

      Данина тетя плакала так, что ему стало страшно. Ему показалось, что из него внезапно высосали всю жизнь и мир стал бездонной каменной ямой, наполненной холодной перистой мглой. Он почувствовал, что не выдержит собственной беспомощности, и для того, чтобы как-то дистанцироваться от подступавшего отчаяния, протянул руку и подвинул ближе к ней коробку с бумажными салфетками. Она схватилась за салфетки, набрала в горсть несколько штук и прижала их к глазам.

      – Моя сестра погибла, – сказала она через три минуты совершенно спокойным голосом. – Ее муж забил ее ночью до смерти полтора года назад.

      Ему вспомнилось Данино непроницаемое лицо и два динозавра, сидевшие в пустоте песочницы.

      – Даню