Куклак Петра Великого. Борис Евсеев

Прямо на коленке указ подписал.

      Тут вдруг доска пылающая пригасла. Но потом снова вспыхнула.

      И увидал Петруша царское застолье: пена пивная хлопьями оседает, дым стоит хоть топор вешай. Вельможи знатные и дамы первостатейные за столом сидят. Меж ними Балакирев похаживает, огроменной – размером с лопату – хлопушкой для мух помахивает.

      Вдруг остановился шут рядом с одним придворным.

      Тот, обжираясь, даже парик сдёрнул. А парик возьми да и зацепись за ухо. Висит себе, болтается.

      Шут к придворному на полусогнутых ногах подступил – хлоп его мухобойкой по лысине: раз, другой, третий!

      Даже государю за лысачка обидно стало. Крикнул Пётр Алексеевич сердито:

      – Как смеешь ты, шутец поганый, подданных моих по голове лупцевать?

      А Балакирев ему в ответ:

      – Ничего ему не станется, Алексеич. Одна из моих подданных мушек твои царские запасы воровала. Я её на лысине этого прохиндея и казнил. Только ведь мушка – что? Унесёт крошку в хоботке и Богу молится, чтоб не убили. А этот лысовер тянет у тебя из-под носа всё подряд. Так ты эту мушку расплющенную вели ему на лысине своей сохранять! Вели по первому требованию парик снимать, мушку всем показывать и вслух объявлять: «Это всё мушка крадёт! А я – ни-ни…»

      Рассмеялся царь Пётр, полез в карман, вынул червонец. Червонец блеснул – доска скоблёная опять пригасла.

      – Хватит денежки чужие считать, – пискнула подкравшаяся сзади Ружа, – на, пей! Угостить тебя больше нечем: ни пирога, ни пряника нет.

      – Ты ещё стряпчего Ленина Алексей Никифорыча показать обещала.

      – Куда-то он этой ночью запропастился, никак не сыщу. Пей, Петрушенька, пей…

      Воробьиная ночь

      ⠀

      Еду Комарик строго-настрого запретил Петруше даже нюхать:

      – Пройдёт полгода, начнёшь человеком становиться, – сказал Комарик, – мозг твой заработает во всю силу – тогда кушать начинай!

      Давно протекли полгода и после них три месяца. Стал Петруша, ещё живя во дворце, потихоньку еду употреблять. Стала еда в кишочках бронзовых приятно побулькивать. А питьё он уже давно принимал.

      Вот и теперь: глотнул Петруша морсу с немалым удовольствием. Весьма приятным тот морс оказался.

      – Молодчина, что выпил! Теперь слушай сюда. Ночь воробьиная, ночь тревожная скоро настанет. С грозой и страшным ветром. Всполохи зарниц сквозь деревья видны будут, – а ты не бойся! Тяжко тебе станет, – а ты гони тяжесть прочь! Небесная битва неподалёку от Москвы этой ночью произойдёт. Чистая сила станет побивать силу нечистую молнией, громом, ливнем! Все наши спать будут. И ты, как ночь воробьиная кончится, заснёшь…

      Убежала Ружа. А Петруша мурсу цыганскую до последней капли допил.

      И сразу над лесом молнии засверкали. Ударил гром, и кто-то на всю округу оглушительно застонал-заохал. Потом над лесом что-то предательски треснуло, и хлынул как из сотни бочек ливень. Под этот ливень в цыганском шатре Петруша засыпать и стал. Но вдруг почувствовал: сорвало ветром шатёр, его самого