Доктор Гарин. Владимир Сорокин

прошу прощения, – выдохнула она из себя воздух, словно перед смертью, прижала худые, тонкие, красивые руки к груди.

      – Да, девушка? – Влажные нежно-мужественные губы его устало разошлись.

      – Я женщина, – быстро ответила она, борясь, борясь с дрожью в голосе.

      – Прекрасно! – рассмеялся он.

      – Нам переходят д-дорогу?! – Жена мэра жёстко уперлась длинными руками в узкие бёдра.

      – Эй, барышня, вы кто и откуда? – повёл-погрозил густыми бровями Гоглидзе.

      – Я не партийка, не нэпманша, не торговка с Привоза и не сы-чи с пляжным косячком, – быстро заговорила Ляля, устремившись гиперболоидами своих зелёных глаз в синие озёра глаз Джонни. – Я поэт. И очень хотела бы поговорить с музыкантом.

      – Поэт? – пробормотал Джонни.

      Но клешни охраны схватили её, подняли-подвесили над недавно хорошо вымытым асфальтом.

      – Прошу вас! – зло воскликнула она на весу.

      – Подождите, – бросил он охранникам.

      Лялю опустили.

      – И о чём же вы… – начал он, но потно-пьяные руки жён хозяев Одессы снова с похотливо-несбыточным воем потянулись к нему.

      – Поехали! – Он легко, сильно и чрезвычайно приятно схватил Лялю за плечи, одно из которых торчало в прорехе, и почти вбросил в машину, словно в топку локомотива. – До свидания, товарищи!

      Антрепренёр, трясясь, брызжа слюной, раскланиваясь, сел вперёд, к водителю.

      Джонни пьяно-очаровательно-проворно влез сам, столкнувшись, сплетаясь с Лялей.

      И снова – его золотые волосы. И запах. Запах!

      Двери захлопнули.

      – Джонни, возвращайся!! – завыли-заревели снаружи потные тела.

      – Я вернусь, – выдохнул он в лицо Ляли.

      Отстранился. И понял, что она красива.

      – Жми! – крикнул-взвизгнул антрепренёр водителю. Хищно-розовый кадиллак рванулся с места.

      Мягкий, переливчатый гонг поплыл по коридору, приглашая всех обитателей санатория на ланч.

      – Ага… – Гарин закрыл текст.

      Встал. Потянулся. Повернул голову на крепкой шее влево до предела, постоял, разглядывая карту Алтайской Республики на стене. Повернул голову до предела вправо. И в который раз увидел сосновый бор, залитый полуденным солнцем. Задрал голову вверх. На потолке висела плоская матовая люстра. Опустил голову вниз. На левом ботинке был кусочек папиросного пепла.

      Гарин глубоко вздохнул, развёл руки. Постоял, задержав дыхание. И шумно выдохнул, обнимая невидимый мир руками, прижимая к своей широкой груди.

      – Обед, не наделай синих бед, – традиционно произнёс он, топнул левой ногой, огладил бороду, поправил халат и зашагал из кабинета.

      В широкой, просторной, залитой солнцем столовой стояли лишь два огромных овальных стола. Синий стол предназначался пациентам, за красным обедали врачи, медсёстры и санитары. Две подавальщицы развозили еду на тележках. Гарин прошёлся по зданию, как он любил делать перед ланчем, и вошёл в столовую, когда уже почти все сидели на своих местах. Кивнув обедающим, он уселся за красным столом между сестрой-секретаршей