Да. Нет. Не знаю. Татьяна Булатова

ответил Георгий Константинович, но не сделал ни шагу. Присутствие дочери в момент встречи Коротича и его придуманной половины, очевидно, не входило в его планы.

      – Давай, открою, – удивилась медлительности отца Аурика и направилась к двери.

      – Не надо! – прошипел ей вслед Одобеску и замахал ей рукой, чтобы вернулась.

      – Почему?

      – Ты смутишь гостью, – прошептал барон.

      – Я что, такая страшная?

      – Нет. Слишком красивая, – отчаянно польстил дочери Георгий Константинович. – Настолько красивая, что можешь испортить людям праздник.

      – Ну, мне же интересно! – сопротивлялась Аурика, но уже не так настойчиво.

      – Мне тоже, – оборвал ее Одобеску и развернул лицом к гостиной. – Иди, скажи Глаше.

      – Ты думаешь, твоя Глаша глухая?

      – Аурика Георгиевна, – рассердился барон и подтолкнул ее в спину. – Делайте, что вам говорят.

      В то время, пока отец и дочь Одобеску препирались по поводу того, кому открыть дверь, в холодном полумраке парадного переминался с ноги на ногу вспотевший от волнения Миша Коротич, ощущавший себя перед входом в квартиру, как девушка перед первым причастием. В руках молодого человека – два чахлых букета из трех гвоздик, а в бездонном кармане ветхого пальто – бутылка «Цимлянского».

      За последние полгода Мишина привязанность к Георгию Константиновичу стала столь прочной, что юноша был вынужден честно признаться себе: даже если надменная Аурика не сегодня-завтра выскочит замуж, ему все равно хотелось бы оставить за собой право посещать этот гостеприимный дом в Спиридоньевском переулке. Боявшийся очередного сиротства Миша Коротич с легкостью готов был поступиться собственной гордостью в обмен на возможность по-прежнему именоваться младшим товарищем старшего Одобеску. Невольно он сравнивал Георгия Константиновича со своим отцом, всякий раз испытывая из-за этого угрызения совести, но удержаться не мог и продолжал это делать с завидным постоянством. «Я предатель», – клеймил себя Коротич и пытался воскресить хоть что-то из приятных детских воспоминаний. Но вместо этого память подсовывала ему изображение серого могильного камня, которому по настоянию отца нужно было всякий раз говорить: «Здравствуй, мама».

      «Двадцать лет я здоровался с булыжником», – мрачно про себя шутил Миша, но от этого ему становилось еще хуже, а предательство словно удваивалось. Тогда он запретил себе думать о прошлом, но память жила по своим законам, и внутренний конфликт ощущался им все острее и острее, всякий раз напоминая о себе в тот момент, когда он пересекал порог дома Одобеску.

      Сегодня, как ни странно, внутренний голос помалкивал весь день, словно отпросившись на выходные. Но Коротича это спокойствие не радовало: интуитивно он ждал какого-нибудь подвоха. Впрочем, деваться было некуда, и он нажал на звонок.

      «Иду-иду», – донеслось до него из-за двери, и Мишино настроение мгновенно изменилось в лучшую сторону.

      – Михаил Кондратьевич! – с готовностью раскрыл объятия Одобеску, но, вспомнив, что должен