Убийственное лето. Себастьян Жапризо

на пару с Генрихом Четвертым – собирают разобранный на куски трактор. Оба они потные и перепачканы маслом. Генрих Четвертый поворачивается, чтобы взглянуть, кто пришел, а я говорю:

      – Хотела бы поговорить с Робером.

      Он спокойно отвечает, даже не здороваясь:

      – А кто здесь Робер?

      Я указываю на Пинг-Понга, вообще-то он не Робер. Я вычитала в его письмах, что он Флоримон, и мамаша при мне так же его называет. Генрих Четвертый вздыхает и склоняется над мотором. Говорит:

      – Ладно, на этот раз – так и быть, но не забудь, что час работы твоего Робера обходится мне недешево.

      Пинг-Понг выходит ко мне на улицу и говорит:

      – А что, он прав. Не ходи сюда в рабочее время.

      Я стою, уставившись в пол, словно пытаюсь сдержать слезы, нежная, как цветок. Он говорит:

      – Ну ладно, выкладывай, что там стряслось?

      Я отвечаю, не поднимая глаз:

      – Я хотела написать записку и оставить, чтобы тебе не мешать. Но я пишу с ошибками, боялась, что будешь надо мной смеяться.

      Стоим до скончания века, потом он говорит:

      – Я тоже делаю ошибки. А что ты хотела мне написать?

      Совсем не волнуется, даже наоборот. Как обидно, что он сын своего папаши-подонка, а папаша этот явился на свет, чтобы я страдала, ну а я явилась на свет, чтобы теперь все они, как один, страдали еще сильнее. Я отвечаю:

      – Твоя мать сказала, что ты меня долго не вытерпишь. Все так думают. А еще здесь, в деревне, плохо говорят о моих родителях, будто я стала бог знает кем. Вот так.

      Он кладет руки в карманы, немного думает, потом говорит:

      – Черт возьми!

      А потом спрашивает:

      – А кто конкретно плохо говорит о твоих родителях? Мало ему не покажется.

      Я отвечаю:

      – Да так, люди.

      Вижу, он весь кипит из-за того, что я расстроена, но боится меня коснуться, потому что у него руки в масле. Он говорит:

      – Послушай, я вовсе не такой, как твои бывшие.

      Теперь слезы сами выступают у меня на глазах. Я отвечаю:

      – Вот именно.

      Разворачиваюсь, иду по обочине, а он меня догоняет. Не обращая внимания на масло, хватает меня за руку и говорит:

      – Не уходи так!

      Я останавливаюсь.

      Он говорит:

      – Не знаю еще, как у нас дальше будет. Но мне с тобой хорошо, и пошли они все подальше.

      Я смотрю ему прямо в глаза, потом целую в щеку, так, чмокаю по-детски. Киваю, что верю ему, и ухожу. Слышу, как он говорит мне вслед:

      – Я вернусь пораньше.

      По крайней мере, я знаю, что меня ждет – точно такой же вечер, как предыдущие.

      Когда по вечерам он приходит домой, ему хочется только одного – побыстрее оказаться со мной в комнате. Первое время мне приходилось пялиться в потолок перед ужином, после ужина и еще раз утром – до работы. И весь день в своей зачуханной мастерской – это он сам говорит – он только и думает, как бы меня заставить снова этим заняться. Комната