Убийственное лето. Себастьян Жапризо

в Изере. Он с ней спал, и она описывает длиннющими фразами свои ощущения. Чтобы он понял, что она себя трогает, когда думает о нем, она несет какой-то бред про всю систему национального образования, причем раза четыре кряду, потому что конверт дико толстый, должно быть, Пинг-Понгу пришлось доплачивать за перевес. В одном письме она говорит, что всякое терпение имеет границы и больше она ему писать не будет. А потом – целая лавина писем. У меня уже не хватило духу развязать вторую пачку. Ставлю свой кубок «Мисс Кемпинг» на комод и спускаюсь вниз.

      На кухне мамаша и тетка лущат горох. Я говорю:

      – Мне нужна горячая вода для ванны.

      Молчание. Я приготовилась услышать от мамаши, что все в доме моются над раковиной даже в дни свадьбы и первого причастия, но ничуть не бывало. Она, не пикнув, встает со стула, не глядя на меня, берет таз и дает мне. Потом говорит:

      – Разбирайся сама.

      Грею воду на плите. Мне тяжело поднимать полный таз. Она понимает, даже не повернув головы, и говорит:

      – Не надоест ходить вверх-вниз, пока наполнишь свою лохань?

      Я говорю, что дома принимаю ванну на кухне, но здесь не хочу им мешать. Она пожимает плечами. Стою, не двигаясь, до второго пришествия. Тогда она говорит:

      – Еще не хватало, чтобы ты залила мне весь пол наверху. Тогда прости-прощай мой паркет.

      Ну, я стаскиваю вниз свою лохань, задевая о стены, потому что лестница очень узкая, и наполняю водой, поставив у плиты. Когда в этом доме открываешь кран, дрожат все стены. Я наливаю четвертый таз, и старая карга говорит:

      – Хорошо еще, что за воду не нужно платить.

      И при этом не поворачивает головы, продолжая выковыривать свой горох.

      Потом я раздеваюсь, и тут глухопомешанная тетка, словно с луны свалившись:

      – Боже правый, она что, будет мыться прямо здесь?

      И передвигает стул, чтобы меня не видеть. Мамаша, наоборот, изучает меня с ног до головы, когда я разделась. Пожимает плечами и возвращается к своим овощам, правда, замечает:

      – Да, тут уж ничего не скажешь, хороша чертовка.

      И больше ни гу-гу.

      Она выходит отнести стручки на корм кроликам и закрывает дверь кухни – то ли по привычке, то ли чтобы я не простудилась, поди разбери. Возвращается, поднимается наверх и выносит мне махровое полотенце. Я говорю:

      – У меня есть свое, в комнате.

      Она отвечает:

      – Неважно, стирать здесь, похоже, все равно придется мне.

      И пока я вытираюсь, стоя в своей лохани, слышу:

      – Мать у тебя славная женщина. Но тебя к труду не приучила. Достаточно взглянуть на твои руки.

      Она глядит на меня в упор, вокруг глаз у нее сетка морщинок, но смотрит не зло, а так, холодно.

      Я говорю:

      – Мама воспитала меня, как смогла. Но ей бы не понравилось, что вы постоянно говорите со мной в таком тоне. Она бы вам сказала, что если вы не хотите, чтобы я у вас жила, то не стоило вашему сыну приезжать за мной.

      Она не отвечает битый час, пока я вылезаю из лохани и вытираю ноги. А потом говорит:

      – Ничего,