Сестра моей жены. Лана Пиратова

не открываю ей дверь и не помогаю сесть в машину. Я приехал сюда только из-за того, что она – сестра Ларисы. А так, я бы с удовольствием понаблюдал, как этой девчонке преподнесли бы урок.

      Открываю окно, чтобы хоть как-то выветрить из салона запах иланг-иланг. Я весь сосредоточен на дороге. О чем мне говорить с Моникой? Воспитывать ее? Ругать? Все – нет. Она просто съедет от нас к своей маме. Вот это – решение. Моника первая не выдерживает тишину.

      – Спасибо тебе, Никита, – почти шепчет она.

      Мы как раз останавливаемся на светофоре и я перевожу на нее взгляд. Она сидит рядом со мной на пассажирском сидении, плечи опущены, ладони зажаты между коленок, она смотрит в пол.

      – На здоровье, – отвечаю я.

      Опять тишина.

      – Прости меня, – не успокаивается Моника.

      – За что? – уже мягче спрашиваю я и опять перевожу взгляд на нее. Еще один светофор.

      Моника, словно, чувствует изменение моего тона, и отрывает глаза от пола, смотрит на меня.

      Сука, эти ее огромные глаза. В полумраке машины виден лишь блеск, а не цвет глаз. Но она так смотрит на меня, что я первый убираю взгляд, прикрывшись зеленым светом светофора и необходимостью ехать.

      Всю оставшуюся дорогу до дома мы едем в тишине. И я не знаю, что на меня сейчас давит больше: эта самая тишина или аромат иланг-иланг, который, похоже, основательно пропитал салон моей машины. Завтра перед работой надо будет заехать на автомойку.

      Мы въезжаем во двор дома и я паркую машину в гараже. Но Моника не двигается с места.

      – Никита… – начинает она. Я грубо перебиваю ее, спрашивая:

      – Надеюсь, ты сама не пробовала то, что нашли у тебя в сумочке?

      – Нет-нет, – качает головой она и преданно смотрит мне в глаза, – Я и не знала. И это не мое. Подруга попросила передать ее молодому человеку. Сказала, что лекарство и ему по рецепту положено.

      Обычная история развода лохов для передачи наркотиков. Курьеры уже давно стараются не светиться в цепочке, добавляя туда такое вот «звено», как Моника. Меня так и распирает назвать ее дурой, но тут я слышу рядом со своим плечом всхлипы. Она плачет, что ли? Да, блять.

      Я не умею успокаивать плачущих женщин. И вообще не умею я с ними обращаться. Лариса не плачет. Я ни разу не видел ее со слезами на глазах. Хотя нет, вру, один раз было: когда она выпила и включила какую-то слезливую мелодраму. Тогда да, она всплакнула.

      А теперь у меня в салоне плачет Моника. Какая-никакая, а женщина.

      – Не плачь, – это, что ли, надо сказать? Я не знаю, что говорить.

      Отстегиваю свой ремень, потом ее и рукой прижимаю ее лицо к своему плечу. Глажу по ее пшеничным волосам и пытаюсь ее успокоить:

      – Успокойся, все позади.

      Потом протягиваю ей салфетки, Моника убирает голову с моего плеча и приводит себя в порядок. Затем поворачивается ко мне, тянется, кладет свою руку мне на ногу для опоры и целует меня в щеку со словами:

      – Спасибо, Ник.

      Ник? Что-то новенькое. Так, на свой американский манер, она меня еще не называла никогда.

      И я понимаю, что иланг-иланг – это