Двое в декабре. Юрий Казаков

овраг перелезешь да вниз спустишься, родник есть, ключ по-нашему, и сколько я разной воды перепил, но такой никогда не пил, и вода там, надо думать, лечебная…

      Леша тем временем все крепился, крепился, не выдержал, жалко скривил лицо, шмыгнул носом и затянул отчаянно:

      – Семе-ен…

      – Ну? – Семен с удивлением посмотрел на брата.

      – Семен, возьми меня-а… – тянул Леша, и было видно, что страдает он невыносимо.

      – Как – взять? – с сомнением спросил меня Семен.

      Большие мокрые глаза Леши тотчас уставились на меня. Я задумался. Я думал долго и мрачно.

      – Взять? – снова с сомнением повторил Семен и критически осмотрел Лешу.

      Тот покривился и крепко сжал задрожавшие губы.

      – Возьмем! – решил я наконец.

      Леша тоненько засмеялся, вскочил и вытер длинным рукавом глаза.

      – Ага! – торжествующе закричал он. – А вот и пойду, а вот и пойду!

      И он, победоносно глядя на Семена, стал приплясывать возле костра, на разные лады повторяя: «Что? А вот и пойду! Что? А вот и пойду!»

      Я оглянулся. Небо на востоке посветлело и чуть отливало зеленью. Пала роса, и воздух посвежел. Деревья определились. Нет, света еще не было, но с каждой минутой все виднее становились отдельные кусты, ветки, елки, даже шишки. Ночь кончилась, наступал самый ранний полурассвет, то время утра, когда петухи в деревне, хрипло прокричав свое «ку-ка-реку», еще крепче засыпают.

      Мне пора было идти. Я взял ружье и попрощался с ребятами.

      Едва я отошел от костра, как сырой, холодный воздух охватил меня со всех сторон и сапоги заблестели от росы. Сорока неслышно сорвалась с вершины белесой ели, быстро и молча полетела, ныряя на лету, на восток, навстречу рассвету.

      Я успел уже порядочно отойти – взобрался на гриву, отыскал тропу и зашагал к озеру, – когда меня опять настигла песня Семена. И снова не разобрать было слов, не уловить мелодии, но я знал теперь, что песня эта прекрасна и поэтична, потому что рождена чистым талантом, красотой меркнущих звезд, великой тишиной и ароматом увядающего лета.

      «Аааа… оооаа…» – дрожал далекий человеческий голос, а внизу подо мной сонно журчала река, тихонько стукались друг о друга плывущие по воде бревна, и мне казалось почему-то, что на реке, скрываясь в полупрозрачных завитках тумана, тихо сидит в лодке мудрый человек и стукает обухом топора по плывущим мимо бревнам, стараясь по звуку угадать их крепость и чистоту.

      1955

      Некрасивая

      Cвадьба была в самом разгаре. Жениха с невестой давно свели в другую избу, прокричали по деревне первые петухи, а гармонист все играл, изба дрожала от дробного топота, ослепительно и жарко горели пять ламп, и на окнах еще висели неугомонные ребята.

      Много было выпито и съедено, много пролито слез, много спето и сплясано. Но каждый раз на стол ставилась еще водка и закуска, гармониста сменял патефон с фокстротами и танго, топот вприсядку – шарканье подошв,