Нестор Махно. Виктор Ахинько

подтвердила теща. Сухонькая, сгорбленная, она скорбно, тыльной стороной ладони вытерла слезы. – Про вас допрашивали. А оно вроде чуяло, плакало…

      – Имя дали?

      – Василько.

      – Наше, доброе.

      Боль не отпускала. Кто же перешел дорогу, если нет Бога? Кто? Смерть без подручных не является. Эх, любовь моя первая, Настенька, Анастасия свет Васецкая, твою ж мать! Что скрываете? Какую тайну? Нестор никак не мог примириться с тем, что есть силы, неподвластные никому. Они косили под корень всю его жизнь. Как же бороться за счастье целого народа Украины, если тебя самого вмиг так беспощадно обездолили? И нет виноватых! Не то что неподвластных… Их вообще нет. Кого? Может, смириться? Перед кем? Ну, перед кем же? Василька… за что? Чистейшего!

      Мысли путались: «Где же тогда приют свободы? И дана ли она, и нужна ли безутешно несчастным? Зачем она им? Вот мне. Только смирение! Перед кем? Перед вором, что взял чистейшего? Не-ет, в этом подлючем мире что-то не так. Ну, совсем не так устроено…»

      Женщины плакали. Махно потерянно ходил из угла в угол, чувствуя, что сердце вот-вот лопнет. Он выскочил на улицу, в темень.

      – Куда ты, милый? – услышав растерянный голос Насти, он даже не оглянулся. Потом вспомнил:

      – Передай Семену Каретнику, что жду их у Клешни. Завтра.

      – У кого?

      – У Захария Клешни. В Рождественке.

      «Мы еще родим!» – хотела крикнуть Настя на прощанье, да слезы не дали.

      Чердак был довольно просторный. По углам, под черепицей, сушилось сено. На нем, опершись на локоть, лежал широкоплечий Семен Каретник. Загорелое лицо его казалось сонным. Но напряженная поза, тонкий, чуть кривоватый нос и жесткие усики выдавали человека скрытного, таящего взрывную силу.

      – А что они вытворяли с Моисеем Калиниченко! – запальчиво говорил Алексей Марченко. Нестор вопросительно поглядел на него. Тот приютился на буравке(Прим. ред. – Чердачный отводок дымохода), был высоколоб, худ, горяч, хотя имел уже двоих детей, повоевал, получил, как и Семен, солдатского Георгия.

      – У него же золотые руки механика, – скороговоркой продолжал Алексей. – Мухи никогда не обидел. Анархист, наш друг Моисей. Ну и что, за это карать?

      – А почему он не ушел тогда со всеми? – спросил Махно.

      – Упал с коня, когда мы готовили батальон против оккупантов. Сломал ногу. Куда деваться? Прятался у братьев. Это в то время, Нестор… Полгода назад… Ты удрал с большевиками.

      Последние слова прозвучали явно с осуждением. А было так. Зимой восемнадцатого года Центральная Рада, чтобы выгнать большевиков с Украины и самой укрепиться, пригласила немецко-австрийские войска (Прим. ред. – Вскоре они Раду разогнали и поставили гетмана Скоропадского). За помощь им пообещали десятки миллионов пудов хлеба. Однако крестьяне, в том числе и в Гуляй-Поле, вовсе не горели желанием дарить свое добро. Махно тогда возглавлял здесь ревком и отряд самозащиты. Только уехал за оружием, как ополченцев рассеяли. Вот об этом и напомнил Марченко с осуждением.

      – Зачем ты так, Алеха? – возразил ему брат Семена Каретника – Пантелей, тоже усатый,