Бесхребетные и бесчувственные. Soverry

таковое.

      – Я не тебя спрашиваю, – он говорит, даже взгляд не переводя.

      А Диту уже душит отсутствие воздуха. Дита уже покинуть это хреново царство хочет. И все равно почему-то говорит, все равно почему-то отвечает.

      – Твоей жене скучно одной, потому я здесь. Кому как не тебе знать, что ей не хватает любви.

      Она не успевает встать из-за стола.

      Она не успевает, потому что Аид пальцы на ее горле сжимает, буквально стаскивая ее и продолжая давить все крепче. Так, что она хрипит, пальцами за его запястье цепляется. И боится. На этот раз по-настоящему его боится.

      – А кто виноват в этом? – он терпение теряет, у Аида нрав крутой, вся его холодность и сдержанность границы смывает за считанные мгновения. – Кто виноват в этом, Дита? Кто вселил мне в голову эту одержимость, что исчезла, стоило только ей оказаться в моих владениях?

      Ее ногти раздирают его руку. Ее ногти ломаются, а он хватку не разжимает.

      Она хрипит, сипит практически:

      – Дядя, ты же не сделаешь этого. Не сделаешь.

      – Проверим? – и сжимает крепче, давит, а она не до конца понимает, что практически висит, ногами и то не полностью касаясь земли. Задницей не дотягиваясь до этой самой земли, что сплошные камни, валуны и застывшая магма.

      Ей страшно.

      Он ведь может.

      Он и правда может, она решимость эту во взгляде видит.

      – Арес… Арес придет войной в твой проклятый мир. Если со мной… что-то случится. Он… он убьет тебя.

      – Ради раздвинутых ног? Возможно. Но не раньше, чем ты сдохнешь. Гефест будет рад освободиться от тебя окончательно.

      И Дита не понимает почему, Дита не понимает как, когда он отшвыривает ее от себя, когда выпускает, а она боком и щекой проезжается по шершавой, грубой магме. Хрипит, кашляет, пальцами собственное горло сжимает.

      На периферии слышит:

      – Развлекайтесь. Но чтобы к концу недели я не видел эту суку. Поняла меня, Персефона?

      почти что Тартар

      Она мечется, не понимая, как найти выход.

      Только на этот раз дело не в бесконечной темноте, в которой не разобраться; на этот раз ее клетка совершенно иную природу имеет. Настолько непривычную, что совладать с ней не получается. И это висит проклятьем каким-то, но она отчетливо чувствует, как свои когтистые лапы к ней тянет безумие. То самое, с которым едва-едва удавалось справиться в Тартаре, то самое, которое настигает древнейших и лучших.

      Скинуть с себя чужие путы не получается. Как бы сильно она ни металась, ни пыталась разодрать проклятую клетку. У нее когтей будто бы и не было никогда, она просто не может их вытащить, достать, воспользоваться. Они столько раз ее спасали, а теперь их просто нет.

      Эрида воет.

      Протяжно, гулко, разорвать легкие пытается.

      Дорогие ботинки по кафельному полу звучат лишь в полной тишине, в противном случае их как будто бы и нет. Его пропускают будто бы по какому-то разрешению или подписанной бумаге; его будто бы давно