Бесхребетные и бесчувственные. Soverry

скалится. Аид смотрит прямо перед собой и звучит все так же строго-уверенно:

      – Она расплачивается за то, что рассорила богов.

      – Не ее, – звучит почти холодно. – Смертную. Она ни в чем не виновна.

      Ей почти удается добраться до сознания Фоны, у нее почти все получается. Ровно до тех пор, пока Аид взгляд ее не ловит и не шипит на жену, чтобы проваливала. Чтобы вышла за дверь, а лучше вообще вернулась в Подземный. Эрида губы облизывает; злость вытащить и расшатать равновесие бога мертвых все равно не получается.

      В следующий раз он не приводит жену. Эрида смеется гортанно в голос от этого; испугался, он ее испугался. Мальчишка. Она же говорила, что он всего лишь мальчишка.

      Она выберется отсюда. Непременно выберется. (Если только не перестанет думать о том, что врать ему нет никакого резона, а раствориться в мироздании вполне возможно, пускай и не удается вспомнить ни одного из богов, кто был бы заперт в теле смертного не по своей воле.)

      Аид не насмехается и не издевается. Все ровно так же, как в его владениях: он приходит для того, чтобы проверить, чтобы убедиться, что все в равновесии, что все подчиняется негласным законам.

      Смертная истощается, жрать не может уже, все выблевывает наружу, даже вода не проходит в глотку. У нее ребра норовят кожу прорвать, а срать выходит лишь кровью. Эриде хочется верить, что это все потому, что в скором времени она отделится от нее. Совсем немного осталось.

      И насмешливо бросает Аиду в спину после очередного визита:

      – А братец-то в курсе? Не станет ругаться?

      И заливается совершенно безумным смехом.

      у смерти множество лиц

      Он смотрит пристально и прямо, с интересом, даже когда она прячет лицо в ладонях и по-глупому улыбается как-то. Она девочкой совсем ему кажется – ему, одному из древнейших, сыну Ночи. Сотни, тысячи лет; Макария все такая же хрупкая и тонкая. С белой, совершенно меловой кожей, с чистотой и благоговением во взгляде. Она облегчение приносит, она дарит смерть, а не карает ей.

      Танат не касается.

      Стороной обходит.

      Его прикосновения смертельны даже для богов. Он знает, помнит, как родного брата едва не убил. Помнит, что его касания, руки его способны на слишком многое. Одиночество и собственная сила давно уже стали самой сутью; дети Нюкты все прокляты, видимо. Все до единого.

      Макария ладони к нему тянет.

      Говорит:

      – Ты ничего мне не сделаешь.

      Говорит:

      – Ну же. Возьми меня за руку.

      Танат лишь смотрит на ее пальцы, на ровные короткие ногти, на выступающие костяшки и сгибы фаланг. И головой даже отрицательно не качает, лишь взгляд на нее поднимает будто бы уставший не первое столетие.

      – У нас с тобой разное предназначение, Макария, – говорит не сухо, но дыхание все равно холодное; дыхание смерти иным не бывает. Он помнит те времена, когда эта девочка еще не родилась, когда некому было уберечь смертных от мучительной, болезненной гибели.

      Ему