Бесхребетные и бесчувственные. Soverry

отсюда, – шипит Дита, наконец взгляд переводя на него. – Разве ты сам не говорил, что где-то и сейчас идет война? Так воюй. Наслаждайся!

      И она начинает вырываться, пытается вырваться, а вместо этого он только сжимает ее лицо в ладони, пальцами крепко держа, и целует настойчиво, несмотря на все ее попытки ударить, вырваться. Один или два из ее идеальных ногтей ломаются, а Афродита сдается, успокаивается, позволяя и сжимать себя, и целовать. И совсем это не похоже на то, что было века назад. Они друг от друга устали давно, они просто старые любовники, знающие друг о друге слишком многое.

      Зато хватка у Ареса всегда уверенная. Зато, когда он ее отпускает, она готова сама тянуться за ним, к нему. Только бы он снова не говорил о ней так, будто она сама мертвая, будто она ничего не стоит.

      – Они меня не забудут, – сама знает, что звучит жалко.

      – А я не раз предлагал тебе пойти со мной, – отзывается он.

      Любовь не может сопутствовать войне.

      Она снова и снова повторяет себе это; а потом вспоминает все те безрассудные поступки, на которые смертные бросались во времена войн ради любви. Они теряли жизни, они любили так, как сейчас давно не любят. А она, наверное, глупая вертлявая девчонка. Потому что Арес снова говорит:

      – Не реви.

      И она послушно утирает слезы, тянет его за собой, прекрасно понимая, что на самом деле – это она у него на поводу, а не наоборот; прекрасно понимая, что сегодня же она пустит его в свою жизнь, в свою постель, в свое сознание и позволит ему снова пустить там корни так крепко, что над ней снова будут насмехаться олимпийцы.

      Любовь здесь больше не живет; а ее задевает, когда он убирает в сторону ее светлые пряди, с сожалением говоря, что вся ее проблема в том, что ее как следует не ебали. Ее задевает чересчур, но она позволяет. Раз за разом Аресу дозволено, кажется, намного больше, чем любому другому. И Диту совершенно не волнует, насколько неотесанным, грубым и повернутым на идее войны и жестокости он может быть.

      На фоне войны любовь всегда контрастом выбивается.

      Контраст – именно то, чего ей и не хватает, наверное.

      темные котлы

      Не холодно и не пусто; одиноко, скорее, но к одиночеству Эрида и не привыкает. Оно давно въелось куда-то дальше и глубже страха. Время в Тартаре тянулось, растягивалось хуже любой эластики, хуже ирисок или дегтя, тянулось-тянулось-вытягивалось, а теперь же она безразлична к нему, абсолютно и полностью равнодушна. Когда время постоянно тянется подобным образом, когда сознание начинает медленно двигаться от безграничных песков Тартара, то одиночество сначала кажется каким-то побочным, потом и вовсе призрачным, несущественным и нереальным. Как раз в этот момент одиночество и становится самым реальным из всех возможных.

      Геката давно падшая, давно забытая и опущенная в самые недра Подземного мира, ставшая частью злого и бездушного; вытесненная другими, более значимыми богинями. И это не утешение,