Парусники. Иллюстрированный путеводитель. Андрей Поспелов

в молоко и рукой вылавливала, как котлеты сожгла, добро в мусор пришлось выбрасывать…

      Если обо всем докладывать, она бы каждый день ревела: папахен любил и ее напротив сажать, поучать, рассказывать, кто она такая есть, только что эвакуатором не пугал.

      Но зачем мать закладывать, родной человек все-таки… Сам ей указывал, поправлял, она поперво́й возмущалась: молод еще, мало я от отца наслушалась! Даже слезу раз пустила. Да потом ничего, попривыкла. Федя, Валерик, Валерик, Федя… С одинаковым почтением к обоим. И правильно: поняла, что к чему.

      Жил не тужил, мало ли что у кого внутри прячется. Кому какое дело? На Фаину за проницательность злился, но с ней все ясно: графа заведена, с физруком они взглядами прямо облизываются – остальное дело времени.

      Главное, страха не было, он потом появился и сны кошмарные: кто-то страшный, бестелесный тычет огненным перстом, обличает, и открываются глаза у окружающих, перекашиваются рты, клыки вылазят, пальцы когтистые в кожистые кулаки сворачиваются, сейчас крикнет кто: «Ату его!» – и раздерут в клочья, бежать надо – двинуться не может, проснуться – тоже не получается.

      «Вия» он не читал, много лет спустя в кино посмотрел и удивился – точно его сон!

      А началось это в выпускном классе, когда раздули не стоящее выеденного яйца дело о несчастных двадцати рублях, на которые он собирался сводить ту тварь в ресторан.

      Комедия собрания: наученные Фаиной (жалко, не успел с ней разделаться) серенькие посредственности торопливо, пока не забыли, выплевывали заемные слова осуждения.

      Потом педсовет, бюро комитета комсомола, комиссия по делам несовершеннолетних, прокуратура… Судилище за судилищем, каждый раз его, затравленного волчонка, распинали на позорном столбе и исключали, исключали, откуда только возможно. Нашли преступника! Будто не двадцать рублей, а миллион, и не хотел украсть, а украл.

      – Так всегда бывает, – сочувствовал отец. – Кто больше других орет и изобличает, тот сам по уши выпачкан…

      А прокурор – толстый боров с астматической одышкой, когда огрызнулся волчонок на вопрос о возрасте: «Шестнадцать с копейками!», аж посинел весь, ногами затопал, заверещал, будто его уже закалывают:

      – Ничего святого! Все мерит на деньги! В колонию, только в колонию, иначе его ничем не исправишь!

      За этот огрызон папаша выступил сильнее, чем за все остальное, даже замахивался, правда, не ударил – или побоялся сдачи получить, или просто отвык по щекам лупцевать. Но орал зато как резаный, не хуже того борова-прокурора!

      – Попал, так сиди и не чирикай! Кайся, на коленях ползай, прощения проси, чтоб раскаяние на роже написано было!

      Папахен бегал по комнате из угла в угол, никогда в жизни Валерик не видел его таким возбужденным. Он даже немного растрогался: из-за него все-таки переживает.

      – Адвокат что сказал: шестнадцать лет есть, вполне могут под суд отдать! Но скорей всего пожалеют – законы у нас гуманные. Соображаешь? Могут и так решить, и этак. А ты огрызаешься!

      Отец