Парусники. Иллюстрированный путеводитель. Андрей Поспелов

так себе, рыбка – наборная ручка, тусклый серый клинок, скошенный «щучкой», по нему примитивные узоры – чайка, кораблики… С дедовым кортиком, которым поигрался достаточно, не сравнить. Но зато н а с т о я щ а я. И хотя не верил Ермолаю, что он ее в зоне сделал, все восемь лет, пока срок мотал, надфилем рисунки выпиливал и двух фуфлыжников собственной рукой пришил, но когда держал на ладони, ощутил холодок под сердцем – это не парадная игрушка, это специально для д е л а, ею и правда можно…

      Потом пили, обмывая сделку, Ермолай нетерпеливо наливал, нервно ломал истатуированными пальцами плавленый сырок да снова вел рассказы свои, путаные, длинные, сводившиеся к тому, что ворье всякое ничего не боится, ему никто не указ, только и ценят пуще жизни честное слово да верную дружбу. И когда застрелили одного налетчика из засады, то тысяча корешей собрались хоронить, гроб через весь город на руках несли, движение остановили, а милиция по углам пряталась да не вмешивалась.

      Золотов слушал и вроде даже верил, но неопределенная смутная мысль, дохлой рыбкой разбуженная, билась в сознании все настойчивей. Ведь дворняжку он избил не за испытанное разочарование – за то, что напомнила безымянная подстилка, с кем были мечты о прекрасной жгучей тайне связаны. А та, другая, пожалуй, и не лучше этой…

      Когда допили, разомлевший Ермолай затянул как обычно:

      Однажды поздней ночью я стал вам на пути,

      Узнав меня, ты сильно побледнела.

      Я тихо попросил его в сторонку отойти,

      И сталь ножа зловеще заблестела…

      Тут мыслишка и оформилась: с этой тварью поквитаться, из-за которой вся жизнь наперекосяк пошла…

      Потом я только помню, как мелькали фонари,

      И мусора кругом в садах свистели.

      Всю ночь я прошатался у причала, до зари,

      И в спину мне твои глаза глядели…

      А что, очень даже просто. Ермолай, ты мне друг? – Спрашиваешь! – Живет одна сука как ни в чем не бывало, а у меня из-за нее все кувырком…

      Видно, наваждение нашло: то ли бутылка вина на нос, то ли бывалый парень-кремень Ермолай с его фиксами и татуировками, то ли песня лихая жалостливая, а скорее всего все вместе – как дурман, гипноз какой. Сейчас не веришь, а ведь пошел, и финку в рукав спрятал, как кореш подсказал, друг верный – сам вызвался на атасе постоять и научил, что п о т о м делать.

      Главное – перо выбросить и ручку протереть, и амба – концы в воду! А если все же заметут – не колоться, упираться рогом: знать не знаю, мимо проходил, вы мне дело не шейте, дайте прокурора! – и амба, отпустят! А если все же срок навесят – нестрашно, скажи: я от Ермолая, и амба – не жизнь, а лафа! Кому сказать? Всем скажи!

      И звонил, давил знакомую кнопку, руки вспотели у идиота, думал, не удержится в ладони скользкая рыбка, и кулаком стучал, пока соседка не выглянула: уехала, месяц не будет, шляются кобели, то один, то другой… Я от Ермолая! Да хоть от чертолая, иди отсюда по-хорошему, пока милицию не позвала.

      Выкатился из подъезда