Я твой день в октябре. Станислав Малозёмов

полуметра всё через них казалось размытым и бесформенным.

      – Мама, Алексей мне цветы подарил. Очки сними! – Надя буквально утонула в этой разноцветной россыпи, когда присела.

      – Ой! – воскликнула мама таким голосом, будто к ним в квартиру забросили десяток килограммов золотых самородков. – Цветы! Настоящие! Уличные!

      Ты их не украл, Алексей? Нет?

      – Да что Вы, Лариса Степановна! – Лёха чуть было в шутку не перекрестился. Но вовремя передумал. В этом доме верили только в марксизм-ленинизм. – Мы их купили в парке. Там продают сейчас. Не вянуть же им просто так, без пользы.

      – Мне никогда не дарили столько цветов! – радостно вздохнула Надя и тихо заплакала, прижимая бархатцы к груди.

      Пока дамы переваривали необычное обворожительное событие, Лёха аккуратно выдернул пустую коляску на площадку, закрыл за собой дверь и медленно, бесшумно скатил её вниз, на улицу. Через пятнадцать минут эта самая коляска, полностью очищенная от самых мелких оторвавшихся листочков и стеблей, стояла на том же месте, откуда они её угнали. Видно было, что никто не выходил и временного отсутствия коляски не заметил.

      Спустились вниз. Вышли на улицу и вразвалку пошли к дому Вовы Трейша.

      – Чего делать будешь? – спросил Лёха.

      – Да ничего особенного, – Вова зевнул. – матери полку доделаю в кладовке. Потом на гитаре разучу «Тёмную ночь». Отец её любит. Спою ему. Слушай, а ты что, натурально Надьку Альтову так сильно любишь? Или рисуешься перед маманей её?

      – Мы год с тобой за одним столом сидим в институте, – грустно посмотрел на него Лёха Малович. – И ты считаешь, что я способен пыль в глаза пускать, рисоваться, цену себе набивать?

      – Да вот и я спрашиваю потому же. Как раз знаю, что ты этого сроду не делал.

      – Значит что? – Лёху протянул ему руку. Попрощался. – Значит, люблю. Сам не пробовал ещё любить?

      – Да пронесло вроде. – Сказал Вова без особого восторга.

      – А вот когда она тебя достанет, любовь, ты таким же чокнутым станешь как я. Заешь как это здорово! Ни с чем не сравнить.

      И он пошел домой. Надо было ещё почитать кое-что к семинару по фонетике. А не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Только любить.

      – Это ж надо – как прихватило! – в который раз вслух поразился Лёха, улыбнулся и, выдохнув, рванул на скорости к кладбищу, за которым дом его – в пяти минутах хорошей спортивной пробежки.

      Дома всё было мило и по-доброму однообразно. Батя терзал меха баяна, склонив голову к басовой деке. Глаза он закрыл и слушал с упоением музыку, которая будто бы сама лилась из-под кнопок, вроде и не он это извлекал грустный плеск «Амурских волн» своими огромными пальцами со следами чернил от протекающей авторучки. Мама, запомнившая за годы наизусть каждую ноту вальса, покачивала головой в такт музыкального размера в три четверти. На музыку она реагировала подсознанием, а сознание было сконцентрировано на шитье для подушек новых наволочек из синего ситца, по которому плыли разные по размеру месяцы, полные луны и почему-то