Жизнь Клима Самгина. Максим Горький

лампы, были красны, как раскаленные угли, под одним глазом горела царапина, кровь текла из нее.

      – Нет! – глухо кричала докторша.

      И немного выше:

      – Нет, нет!

      Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось – веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.

      Другой доктор, старик Вильямсон, сидел у стола, щурясь на огонь свечи, и осторожно писал что-то, Вера Петровна размешивала в стакане мутную воду, бегала горничная с куском льда на тарелке и молотком в руке.

      Вдруг больная изогнулась дугою и, взмахнув руками, упала на пол, ударилась головою и поползла, двигая телом, точно ящерица, и победно вскрикивая:

      – Ага? Н-нет…

      – Держите ее, что вы? – закричала мать Клима, доктор тяжело отклеился от стены, поднял жену, положил на постель, а сам сел на ноги ее, сказав кому-то:

      – Дайте еще полотенцев.

      Жена, подпрыгнув, ударила его головою в скулу, он соскочил с постели, а она снова свалилась на пол и начала развязывать ноги свои, всхрапывая:

      – Ага, ага…

      Клим прятался в углу между дверью и шкафом, Варя Сомова, стоя сзади, положив подбородок на плечо его, шептала:

      – Ведь это пройдет? Пройдет, да?

      Мимо их бегала Люба с полотенцами, взвизгивая:

      – Господи, господи…

      И вдруг, топнув ногою, спросила сестру:

      – Варька, а что же чай?

      Мать Клима оглянулась на шум и строго крикнула:

      – Дети – вон!

      Она приказала им сбегать за Таней Куликовой, – все знакомые этой девицы возлагали на нее обязанность активного участия в их драмах.

      Дети быстро пошли на окраину города, Клим подавленно молчал, шагая сзади сестер, и сквозь тяжелый испуг свой слышал, как старшая Сомова упрекала сестру:

      – Мать сошла с ума, а ты кричишь – чаю.

      – Молчи, индюшка.

      – Ты жадная и бесстыдная…

      – А ты – праведница?

      Приостановясь, она сказала Климу:

      – Не хочу идти с ней – пойдем гулять.

      Клим безвольно пошел рядом с нею и через несколько шагов спросил:

      – Ты любишь твою маму?

      Люба наклонилась, подняла желтый лист тополя и, вздохнув, сказала:

      – А я – не знаю. Может быть, я еще никого не люблю.

      Отирая пыльным листом опухшие веки, слепо спотыкаясь, она продолжала:

      – Отец жалуется, что любить трудно. Он даже кричал на маму: пойми, дура, ведь я тебя люблю. Видишь?

      – Что? – спросил Клим, но Люба, должно быть, не слышала его вопроса.

      – А они женатые четырнадцать лет…

      Находя,