Жизнь Клима Самгина. Максим Горький

руки за спиной, сжав пальцы так крепко, что они багровели.

      Клим Самгин видел, что Томилин учит Дронова более охотно и усердно, чем его.

      – Итак, Ваня, что же сделал Александр Невский? – спрашивал он, остановясь у двери и одергивая рубаху. Дронов быстро и четко отвечал:

      – Святой, благоверный князь Александр Невский призвал татар и с их помощью начал бить русских…

      – Подожди, – что такое? Откуда это? – удивился учитель, шевеля мохнатыми бровями и смешно открыв рот.

      – Вы сказали.

      – Я? Когда?

      – В четверг…

      Учитель помолчал, приглаживая волосы ладонями, затем, шагая к столу, сказал строго:

      – Это не нужно помнить.

      У него была привычка беседовать с самим собою вслух. Нередко, рассказывая историю, он задумывался на минуту, на две, а помолчав, начинал говорить очень тихо и непонятно. В такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая на учителя левым глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие, как хрящи. После урока Клим спрашивал:

      – Ты зачем толкался?

      – Хи, хи, – захлебывался Дронов. – Наврал он на Невского, – святой с татарами дружиться не станет, шалишь! Оттого и помнить не велел, что наврал. Хорош учитель: учит, а помнить не велит.

      Говоря о Томилине, Иван Дронов всегда понижал голос, осторожно оглядывался и хихикал, а Клим, слушая его, чувствовал, что Иван не любит учителя с радостью и что ему нравится не любить.

      – Ты думаешь – он с кем говорит? Он с чертом говорит.

      – Чертей нет, – строго заявил Клим.

      Дронов пренебрежительно заглянул в глаза его, плюнул через левое плечо свое, но спорить не стал.

      Ревниво наблюдая за ним, Самгин видел, что Дронов стремится обогнать его в успехах и легко достигает этого. Видел, что бойкий мальчик не любит всех взрослых вообще, не любит их с таким же удовольствием, как не любил учителя. Толстую, добрейшую бабушку свою, которая как-то даже яростно нянчилась с ним, он доводил до слез, подсыпая в табакерку ей золу или перец, распускал петли чулков, сгибал вязальные спицы, бросал клубок шерсти котятам или смазывал шерсть маслом, клеем. Старуха била его, а побив, крестилась в угол на иконы и упрашивала со слезами:

      – Матерь божия, прости, Христа ради, за обиду сироте!

      Потом, сунув внуку кусок пирога или конфекту, говорила, вздыхая:

      – На, Дронов, ешь, темная башка. Мучитель мой.

      – Отец у тебя смешной, – говорил Дронов Климу. – Настоящий отец, он – страшный, у-ух!

      Около Веры Петровны Дронов извивался ласковой собачкой, Клим подметил, что нянькин внук боится ее так же, как дедушку Акима, и что особенно страшен ему Варавка.

      – Чертище, – называл он инженера и рассказывал о нем: Варавка сначала был ямщиком, а потом – конокрадом, оттого и разбогател. Этот рассказ изумил Клима до немоты, он знал, что Варавка сын помещика,