.

будем знакомы, – врач протянул крупную, мягкую, сильную кисть: – Федонин.

      И получил в неё узкие костистые четыре пальца юриста:

      – Ленартович.

      – Ленартович? Ленартович… Подождите, я эту фамилию в Петербурге где-то слышал. Мог я слышать?

      – В зависимости от круга ваших интересов, – сдержанно отвечал Ленартович. – Мой родной дядя был известен в революционных кругах. И казнён.

      – А-а, верно-верно! – соглашался врач, тем более виновато, тем более с уважением, что так и осталось у него в голове смутно, побалтываясь: то ли удачный выстрел, то ли невзорванная бомба, то ли военно-морской мятеж. – Да, да, верно, верно… У вас фамилия – отчасти немецкая, да?

      – Да был какой-то мой предок, тоже, кстати, военный врач, при Петре. Потом обрусели.

      – И кто ж у вас в Петербурге?

      – Родители умерли. Сестра, бестужевка. Как раз сегодня пришло от неё письмо – и что же? Написано на четвёртый день войны, 23-го июля, – а сегодня какое? 12-е августа? Это что? – это почта? На волах? Или в чёрном кабинете моют? – И всё более горячился: – Так и газеты: за 1-е августа! и это почта? Как же жить? Что в России? что в Германии? что в Европе? Нич-чего не известно! Вот видим одно: Найденбург взят, можно сказать, без боя, однако мы его зачем-то бомбардировали, подожгли, а теперь туши́, русские Иваны вёдра носи…

      – Ну, тут и немцы поджигали…

      – Крупные магазины – немцы, а окраины – казаки. Ладно. А на австрийском фронте ничего не знают о нас. А мы ничего не знаем про австрийский – так можно воевать? Слухи, слухи! Проехал кавалерист, шепнул что-то – вот наши и новости! Кто уважает Действующую армию? Нас – презирают! А вы – Россия, Германия! Солдаты выбили двери в оставленных квартирах, что-то там понесли – так это позор христолюбивого воинства, за это карай, гауптвахта. А подполковник Адамантов набрал серебряных молочников да кувшинчиков – это ничего, это можно. Вот ваша Россия!

      Но если б не было этой мерзкой войны – не накинули бы девушки такой белизны, не натягивали бы на лоб, к самым бровям, так строго, чисто, ново. Неведомая, неназванная, неизвестного образования, состояния и цвета волос, в непоказанном платьи вышла на порог сестра милосердия.

      – Что, Таня?

      – Валерьян Акимыч, челюстной безпокоен. Вы не подойдёте?

      И – не было тут спора, никто не сидел на ступеньках. Вздохнул врач, ушёл, по праву уводя за собой и лебедино-белую сестру, лишь мельком прошлись по Ленартовичу её печальные, потухлые глаза.

      Тоже, конечно, и эти халаты, косыночки – игрушки для обезпеченных, опиум для солдатской массы.

      И верховой подполковник, вдруг выпятившись на площадь на безпокойном коне, тоже по праву закричал, заревел громогласно:

      – Кто-о здесь старший?

      Солдаты – быстрей, быстрей с вёдрами, а Ленартович умеренно быстро, стараясь достоинства не терять, сбежал со ступенек, пересек площадь и, не очень вытягиваясь, но всё-таки подбираясь, и руку к козырьку, хоть и криво:

      – Прапорщик Ленартович, 29-го Черниговского полка!

      – Это вас оставили пожары тушить?

      – Да.