Неупиваемая Чаша (сборник). Иван Шмелев

но только очень деньги растягивал и водил к себе разных, что было неудобно ввиду Наташи.

      А в конце апреля отправили Колюшку на житье в дальнюю губернию, даже не дозволили на квартиру зайти проститься. А потом я пошел к прокурору справиться.

      – Ни в чем не замечен, – говорит, – а это по особому правилу за неспокойствие в мыслях.

      В мыслях! Да мало ли что у меня в мыслях! Да за мои мысли меня бы, может, уж в каторжные работы давно угнали!..

      Кончились экзамены у Наташи, и вдруг она нам и объявляет:

      – Поступаю к Бут и Броту в кассирши на сорок рублей.

      Удивился даже я. Другие – месяцы ищут, а тут раз – и готово.

      – А счастливая я такая! Мне и учителя всегда услуживали. Я только заикнулась подругину дяде, который там заведующий, он и устроил.

      Пошел я справиться, и оказалось верно. Заведующий такой бойкий, франт такой, голубенький платочек в кармашке. И очень вежливый.

      – Нам, – говорит, – очень приятно, и нам нужны образованные… Они не просчитают… Вы, – говорит, – тоже, кажется, по коммерческой части?

      Сказал ему, что машинками занимаюсь. Выговор задал Наташке, зачем опять наврала. А она еще с претензией:

      – Что выдумали! Чтобы мне везде в нос совали!..

      И такая стала самостоятельная, так матерью и вертит. Канителились они тут дня три с платьем.

      И вот прихожу ночью из ресторана. Луша мне вдруг палку подает, а на палке мои буквы из серебра.

      – Вот, – говорит, – смотри, как она для тебя все!.. Она добрая.

      Очень хорошая палка.

      – Пять рублей заплатила через магазин с уступкой. Это она с первого жалованья – вперед взяла. А мне шляпку в пять рублей…

      И при мне стала примерять. Очень меня тронуло это. То зуб на зуб, а то вот… от своего труда.

      Прошел я к ней в комнатку за ширмочки – спит. Розовенькая такая, губки открыты и улыбается. Поцеловал ее, и проснулась.

      – Спасибо, – говорю, – Ташечка, за подарок…

      Так она улыбнулась, взяла меня рукой за шею и поцеловала. И потом вытащила из-под подушки грушу хорошую, мари-луиз, и мне.

      Такое счастье я испытал, а Луша стоит и ворчит:

      – Транжирка какая… Не умеет деньги беречь…

      И стала Наташа аккуратно на службу ходить.

      XVIII

      Месяца три прошло, уж к сентябрю подвигалось. То каждую неделю от Колюшки письма получали, а тут – нет и нет. И вдруг опять к нам на квартиру поход. Ничего не сказали, письма прочли – у Луши в рабочей корзиночке хранились, – забрали и ушли. Потом уж пристав мне сказал, что Колюшка с поселения отлучился.

      Так это нас растревожило.

      – Что же, – говорю Луше, – плакать? Слезами не поможешь…

      Но ведь мать, и притом женщина! А господин Кузнецов мне сказал:

      – Ваш сын скоро получит известность!..

      Пошел наутро в ресторан, а мне и говорят:

      – В газетах про тебя пропечатали, что твой сын убег, и про обыск.

      И показывают. Так я и ахнул. А там все! И мое имя-отчество, и фамилия,