Солнце мертвых (сборник). Иван Шмелев

За что про что?

      – За что, за что? Приказал, и больше ничего.

      Так руки у меня и опустились. Я к Штроссу в кабинет. Допустил. Сидит в кресле и кофе ложечкой мешает.

      – Да, – говорит, – что делать! Нельзя тебе больше у нас служить.

      И на лицо мне смотрит.

      – Мы подвержены… Уж раньше требование было, а я тебя держал, а теперь все известно, и про наш ресторан… Ничего не могу.

      – Густав Карлыч, – говорю, – за что же? Я двадцать третий год верой и правдой… интерес ваш соблюдал.

      Поплакал я даже в кабинете. А он встал и заходил:

      – Я ничего не могу! И хороший ты слуга, а не могу. Вот что могу – сделаю…

      Взял со стола трубку телефонную – с конторой – и приказал:

      – Выдать Скороходову пособие семьдесят пять рублей и залог!

      Взяло меня за сердце, и я им тут сказал:

      – Вот как за мою службу! Я все у вас между столов оставил, за каждую стекляшку заплатил… Обижаете!..

      Он бумагами зашумел и так и покраснел.

      – Не мы, не мы!.. Мы тобой довольны, а у нас правила…

      Да, у них правила… У них на все правила. И на все услуги. Деньги, вот какие у них правила. И в проходы можно, на это препятствий нет. Пылинку на столах, соринку с пола следят со всей строгостью. За пятна на фраке замечание и за нечистые салфетки… Все это очень необходимо. А вот за двадцать два года…

      Посмотрел я на них, как они в кресле сидели, как налитой, и в бумагах по столу искали, и хотел я им от души все сказать. Так вот… хотел им сказать с глазу на глаз… Да в глотке застряло. Так все у них удобно, и ковры и сухарики…

      – Только, конечно, – говорю, – все помирать будем!..

      – Ну, довольно, довольно!.. Сказал, ничего не могу!..

      И замешал ложечкой.

      Пришел в официантскую. Посочувствовали, конечно, администрацию поругали. Ругай, пожалуй… Икоркин очень жалел и руку жал. Сказал, что в обществе заявит. Очень горячился. Говорю метрдотелю:

      – Вот, Игнатий Елисеич, за хорошую службу мне награда…

      А он мне тоже руку пожал и говорит:

      – Жаль, ты очень знающий по делу. Я вот сад на лето сниму и тебя возьму для ресторана старшим. Наведайся к весне…

      Вошел я в наш белый зал. Много я тут сил оставил на паркетах, а жалко стало… Двадцать два года! Должен же был знать, что не в этих покоях помирать буду. И людей совестно… Словно как жулика какого выгнали, а сколько я здесь всего переделал и скольких ублаготворил! Следов не осталось от такой службы – в воздух и в ноги она уходит…

      Получил залог и награду и как вышел в боковой ход и пошел мимо подъезда, из автомобиля господин Карасев выходит, и швейцар ихнюю содержанку, любовницу ихнюю, высаживает, которая на скрипочке играла у нас в оркестре. Добыл-таки он ее от нас и определил в театр и потом оставил при себе. И такая она стала замечательная, и в таких стала нарядах ходить… Как укор мне какой был этим! А я-то ее пожалел тогда… И так она замотала господина Карасева своими манерами, что совсем в руки забрала. Да, эта в обиду себя не дала, хоть и вся-то в пять фунтов, что очень обожают некоторые. Махонькая и тонкая, как белка,