Солнце мертвых (сборник). Иван Шмелев

к лучшему».

      А тут еще Наташа нас удручать стала. Придет из магазина, истомленная, сидит. Первое время еще в театр ходила, прыгала, а тут уткнется в уголок и молчит…

      Стала Луша говорить, замуж бы ее как… А за кого теперь замуж, когда жизнь переходит на холостую ногу! У меня и знакомства – что официанты да повара, а она их терпеть не могла. Один-единственный без нашей специальности – Кирилл Саверьяныч, но он совсем меня покинул. Встретился я с ним на улице, а он от меня на другую сторону.

      Пробовал я Наташу пытать, и у ней один ответ:

      – Что вы всё выдумываете! Скучно мне, и я пять рублей просчитала…

      Всегда такая легкомысленная была, что ей пять рублей! И решил я сходить в магазин, спросить, как она служит.

      Пришел, подняли меня на машине, вошел как покупатель и разглядел ее.

      Сидит моя Наташечка в клетке и печаткой отщелкивает. А тот, заведующий, перепархивает и наблюдает: такое его занятие – порхать для наблюдения. Там карандашиком отчеркнет, там выговор задаст, по-немецки с барынями рассыпает. Подошел к нему, чтобы Наташа не видала, и спрашиваю, ну как, привыкает ли к должности. Так мелочью и рассыпал:

      – Даже очень! И просчетов никогда, я вполне доволен.

      И так стеклышком и мотает на шнурке и с носочков на каблучки перекачивается.

      – Замечательно… удивительно трудолюбива… в полном смысле…

      И от него так – помадой. Утешил меня. И Наташе я на глаза не показался, чтобы еще не обиделась. Значит, наврала про пять рублей. Конечно, думаю, просто ей скучно стало, и такие притом лета, а она очень из себя солидная…

      Пошел домой и уж стал к своему переулку подходить, слышу вдруг сбоку:

      – Папаша!..

      Оглянулся – он! Колюшка! Глазам не верю и перепугался, а он от меня в переулок и рукой махнул.

      Так во мне забилось, забилось все, ног не слышу. Исхудал он сильно и в легком пальте, а уж морозы начались.

      Пришли мы в портерную, прошли в заднюю комнату. Пошел молодец за пивом, а Колюшка обхватил меня, опомниться не дал, и опять сел. Глядим друг на друга и смеемся.

      – Вот и я! – говорит. – Не ждали?

      У квартиры меня караулил, а зайти опасался. Такое положение его. И очень стал беспокойный и тревожный. Спрашивать его стал обо всем, как жил, – ничего не объяснил.

      – Что обо мне говорить… О себе лучше скажите.

      А обо мне-то что говорить? Сказал про все, что вот устранили меня и теперь по балам хожу. Сморщился и губы стал кусать.

      – Да, – говорит, – плохо…

      Грустный такой стал. Про мать и про Наташу спросил. И сказал я ему с чувством:

      – Коля! Милый ты мой сын! Вернись ты к нам, пожалей себя! Явись к начальству. Ведь за тобой нет ничего – может, и простят тебя…

      Даже рассердился. Нечего об этом говорить, оставьте и оставьте!

      – На кого ты, – говорю, – похож стал! Ведь прямо волчью жизнь ведешь! И при нас нет никого, Наташа замуж выйдет, старость идет…

      А он только:

      – Оставьте… Тяжело