Невозможные жизни Греты Уэллс. Эндрю Шон Грир

надеть на него свою вязаную шапочку; тот вроде не возражал, но шапка на него не налезала. По устремленному на меня взгляду одной из женщин я предположила, что это его мать. Скандинавка по внешности, она выглядела моложавой и длинноногой, несмотря на унылое, до пят, пальто в клетку. Как она только умудрялась жить в эту странную эпоху? Я знала, что будет война, но пока мы в нее не вступили. Я знала, что масса женщин скоро начнет работать, управлять машинами и мало-помалу укреплять государство, меж тем как их юбки будут становиться все короче, чтобы больше ткани шло на обмундирование, а нейлон пойдет на парашюты для молодых людей, прыгающих из самолета на Тихоокеанские острова. Все это еще только будет, но уже совсем скоро: неужели эта женщина ничего не ощущает?

      – Эй, пышечка, вот ты где! Что новенького?

      Вот и он. Снова живой. В смешной сыщицкой шляпе и таком же пальто – другой мир, другой Феликс.

      – Скажи Грин, что я зайду попробовать ее куриный пирог, – сказал мой брат, садясь рядом и бесцеремонно затягиваясь моей сигаретой.

      Я вцепилась в него и не выпускала целую минуту, но в конце концов разжала руки, глядя на его недоуменное лицо.

      Я смогла выговорить лишь обычное:

      – Я так по тебе соскучилась.

      – Дурачу дурашку! Знаю: никаких посещений. Грин меня пристрелит.

      Он рассмеялся, этот мой брат номер три. Одет он был совсем не в своем стиле – мешковатый коричневый костюм, галстук с большим, как персик, узлом, помятая фетровая шляпа, сдвинутая на затылок. Рыжие волосы были напомажены, а классический нос портила небольшая ссадина. Усы исчезли, но веснушки остались; голубые глаза не изменились, хотя часть спрятанного в них озорства растворилась в сером свете дня.

      – Что значит – никаких посещений?

      – Доктор запретил, – объяснил он.

      – Мой старый друг доктор Черлетти… – протянула я.

      Я заметила обручальное кольцо у него на пальце и какое-то мгновение не могла оторвать от него взгляда. Феликс Уэллс, женатый мужчина.

      – Как скажешь. – (Радио в припаркованной машине передавало дерзкий свинг; ветер доносил до нас женский смех.) – Туристы все разрушают, – покачал он головой.

      – Как поживает Ингрид? – отважно спросила я.

      – Ингрид? Заботится о ребенке. Заботится обо мне. Я негодный муж. – Еще один смешок.

      – О ребенке, – повторила я.

      Небо над нами распахнуло свой покров, облака обрели очертания на фоне ярких синих прогалин.

      – Я пришел проведать тебя, пышечка.

      Голос его стал мягче, значит Феликс уже не дурачил дурашку. Я чувствовала тепло его поддержки – он по-прежнему давал мне то, по чему я скучала, чего я лишилась.

      – Что говорит доктор? Мне ничего не рассказывают.

      – Доктор? Что ты излечилась, но была… – Он скорчил беспокойную гримасу. – Была очень грустна, и тебе понадобилась… помощь. Процедура. Лучше сама расскажи мне, пышечка.

      Он протянул руку и, закрыв