Удача Бурхарда Грэма. Герасий Чудный

другой по рождению: другое мышление, другие методы…

      – Другие боги? Чушь! Послушай, что они говорят, – лекарь выплеснул кофейную гущу на пол, уставился. – Дьявол. Похоже, вы опять правы.

      Брызги молотых зёрен впились в пол шипами тернового венца…

      – Жаленые медузы! Уххх, – пересохшие губы искали воду, – приснится же.

      Преследуемый сновидением, побрёл шататься по холлу. Третий, четвёртый, пятый, на шестом круге заметил в двери светлую полоску.

      – Зёрна в башне, – гласила записка. – В доме, который построил Грэм, – вертелся на языке народный стишок. – Свернуть бы лекарю башню за кофе.

      Аромат лучших воспоминаний до рассвета выгуливал меня по холлу зигзагами, как болонку на поводке. Память закипала от наплыва незабываемых моментов, проведенных за чашкой кофе. Одновременно великолепно и ужасно. Возвращались прекрасные женщины, воскресали преданные друзья, успокаивали закаты Великих озёр, наслаждали одинокие хижины в Аппалачах. Сердце любило, ныло и ждало, когда по щелчку крыла всё лучшее спустится водопадом в Бездну, будто в парижские помойные стоки. Желание свернуть лекарю башню только усилилось.

      – Вспомнил! Он предлагал открутить голову какому-то Стрёмссону. Так-так, жарко. Знакомая фамилия. Где? Кто? Когда? Точно! Доктор ныл, жалобился на трудную роль душеприказчика, психиатра и ритуального агента в одном лице. Перечислил двенадцать неудачников…

      Бегом к саркофагу, к викингу. Схватил покрепче за бороду, не поддавался, свернул… Записка из двери выпала.

      – Входить, не входить, входить, не входить, входить… – под рукой створка распахнулась, поскользнулся, ввалился, – что за… Жа-ле-ны-е… Нацистка Фортуна… Рагнарёк…

      По щиколотку в неприличии, вокруг запёкшиеся лужи, обезглавленные кишечные змеи смердят, ползут из тоннелей рёберных, позвонки с хребтов сыплются, будто доски с моста над Бездной. Стены плачут испарениями, просят воздуха, тряпок вымаливают. Оковалки, окорочка, ляжки, лопатки кругом, в коморке дрессировщика такое видел.

      – А это кто? – кривясь в ладонь, приполз к скелету с нетронутой головой. – Что за тварь такая? – приподнял стебель хмеля, зарывшийся в густую гриву, рос из черепа, как волосы. Сохранилось мужское лицо: из приоткрытого рта клыки выглядывали. В скелете дерево с костью сочеталось, как в мастерской пьяного скульптора, хотя прочность невероятная. Повертелся, а их там кладбище: с челюстями вытянутыми и широкими, с шерстью тигриной, медвежьей, львиной, на руках и ногах когти, возле суставов пласты древесные, кора дубовая свисает на сухожильях. – Meine Mutter ist Deutsche, клянусь, это такие люди… Нет, побольше… – прикинул, примерял к стопе ботинок, футов на шесть меньше. – Кто же таких делает, одежду вам шьёт, дома строит? Зверодревы какие-то…

      Сегодня, со столетней колокольни, я зову их плантагеномами. Наука продвинулась далеко, хотя до тех высот пока не дотянулась. Да, не легко соревноваться с богами. Справочники о подобных скрещиваниях ещё долго будут молчать.

      Зверодрева пригвоздило